Я забросил свои дела, безбожно манкировал репортерскими обязанностями, зато обшарил все известные мне злачные места Петербурга: ночлежки, кабаки, приюты для нищих. Побывал я в больницах, обошел берега Обводного канала, Горячие поля — места, где часто собирались бездомные. Я расспрашивал всех, кто мог знать хоть что-то — но тщетно. Либо мой репортерский нюх подводил меня, либо Васи уж не было в живых? Разумеется, наведывался я и в морг — среди бесфамильных и неопознанных покойников он также никогда не был найден. Надежды мои постепенно таяли, и пришел день, когда я совсем перестал его искать.
Что оставалось мне думать? Умер ли Василий где-нибудь под мостом, в одиночестве? Наложил ли на себя руки в отчаянии? Замерз ли, был ли убит ради жалких лохмотьев и нескольких грошей своими же собутыльниками? А может быть, он-таки решил вернуться к нормальной жизни, и покинул Петербург, принесший ему одно лишь горе? Признаться, я слабо в это верил, хотя и желал надеяться.
Бессердечный
Он приходит ко мне уже в который раз — и все по своей воле. Ему, должно быть, лет шесть или семь, точно не знаю. Когда я слышу его веселый голос, привычно зовущий: «Дядь, а дядь! Ты тута?», мне кажется, будто моя старая и холодная, точно подземные воды, кровь начинает бежать чуть быстрее. Хотя прекрасно понимаю, что этого не может быть.
Вообще-то я не люблю, когда в моем жилище появляется кто-либо из местного люда, и еще больше — когда они попадают ко мне живыми: это всегда так хлопотно! Еще я был уверен, что терпеть не могу детей — но этот мне понравился, сам не знаю, почему. Старею, должно быть.
Перед ним бесшумно распахиваются резные ворота, к нему на плечо слетает белая голубка и начинает ворковать, к нему подходит ластиться пятнистый олененок. Мальчик рад им всем, а еще больше рад видеть меня. Я знаю, что он не притворяется, просто еще не умеет притворяться, но до сих пор не могу поверить, что кто-то может скучать по мне. Пусть даже это всего лишь маленький деревенский мальчишка из семьи малограмотных бедняков.
Он бежит в мои хоромы, ему ужасно нравится, как распахиваются перед ним двери анфилады роскошных комнат. В первый раз я показал ему только одну из них, так как боялся напугать, но этот маленький постреленок оказался весьма бойким. Сегодня в зеленой комнате его ждет тенистый сад с березками, горлинками и прудом с лодочкой. В белой он увидит опочивальню маленького королевича, наполненную роскошными игрушками — чего тут только нет! В голубой комнате на этот раз я представлю ему подводный мир за тонким хрустальным окном: я рассказывал про него раньше, и он обещал, что не будет бояться.
Но это все позже; сейчас же я наблюдаю, как он играет с самоцветными каменьями из моего сундука — одного из сотни, что у меня есть. Играет, ничуть не представляя, как ценят эти камешки в мире людей, его мире.
— Будешь мне сыном, Илюшка? — спрашиваю.
Но он испуганно вскидывает глазенки и мотает кудрявой головой.
— Не, дядь… А как же мои мамка с тятькой? Они к тебе в сыны идти не позволят.
Молчу и улыбаюсь в ответ. Разумеется, мне не нужны дети, тем более человеческие. Но все же…
— А что сейчас тятька-то твой поделывает? — я спрашиваю только для того, чтобы подольше поболтать с Илюшкой. Еще в нашу первую встречу он, собирая грибы, заметил в лесу черного ворона с золотым кольцом на лапе и неразумно решил, что сможет его поймать. Меня удивило не это, а храбрость и упорство мальчишки, который устремился в самую чащу, все глубже и глубже. Конечно, самым разумным было бы оставить его там — но я давно не встречал таких отчаянных среди людского племени. Взрослые из окрестных деревень нечасто заходили в этот лес, а уж углубляться в его дебри последние сто лет вообще никто не осмеливался. Я решил, что не стоит допускать гибель этого мальчика.
Увидев меня в первый раз, он заплакал — я это предвидел и поскорее отвлек его чудесными игрушками и лакомствами, а когда он стал проситься домой, в шутку спросил, придет ли он навестить меня. Илюшка подумал, затем посмотрел мне в глаза, честно и открыто: «Приду, дядь, наверное. Если дом твой найду».