– Все как раз наоборот, радость моя. Это я – твой ученик. Тем единственным, чему научил тебя я, мы с тобой заниматься больше не можем, потому что ты – без пяти минут замужняя женщина.
Она расхохоталась.
– Ты неисправим! И притворная скромность тебе не к лицу. Равно как и дурные манеры. Твоя статуя говорит с тобой, Пигмалион, так подойди же и поцелуй ей руку.
Стаблфилд тяжело поднялся.
– Боже мой, что же такое творится? Почему это ты так быстро вернулась? Могу предположить, что пуритане-американцы депортировали тебя зато, что ты пробуждаешь в гражданах похоть. Хорошо еще, эти мужланы не умеют читать твои мысли. – Он наклонился, чтобы поцеловать ей руку, но тут же притянул Лизу к себе. Она почти не сопротивлялась. – Неужели до них дошло, что ты способна совратить с пути истинного весь их американский народ?
– Нет. И хватит мне льстить. Если кто из нас совратитель, так это ты. Мои затасканные мыслишки и последнего тупицу не совратят.
Они еще немного поспорили, кто кого радикальнее и кто на кого повлиял. Если бы читатель имел возможность послушать их беседу, он бы тут же заметил, что спорящая со Стаблфилдом женщина говорит совсем иначе, чем та, которая общалась с Бардо Боппи-Бип. Была ли это та самая мадам Ко? О да! Даже если то было внезапное помутнение разума или преднамеренная хитрость (для обеспечения инкогнито), но наподобие китайской прачки из позапрошлого века Лиза Ко разговаривала исключительно в Америке и только с некоторыми иностранцами. В Лаосе ее ломаный английский чудесным образом исправлялся, речь становилась плавной и практически безукоризненной – так ее научил говорить Стаблфилд, прежде чем научил… науке сладострастия. (По зрелом размышлении хочется заметить, что вряд ли один человек может научить другого постельному искусству. Можно разве что разбудить в партнере или партнерше прежде дремавшую предрасположенность к этой дисциплине. Предрасположенность есть не у всякого. У юной Лизы она, безусловно, имелась. Это было врожденное качество – так копится сок в согревающем манго. К счастью, у нее были и другие дарования, что помешало либидо определить ее жизнь.)
Итак, собеседники вели искусный и изысканный спор, стоя в полушаге от объятия. Ни он не уступал, ни она, и в конце концов Лиза сказала:
– Я ведь совсем ненадолго. Мне нужно возвращаться в цирк. Я уехала самовольно, чтобы предупредить вас с Дики об аресте Дерна. Но, оказывается, вы давно в курсе.
– Не так уж и давно. Я узнал об этом вчера. Наш малыш Голдуайр не на шутку встревожен.
– А ты нет?
Он пожал могучими плечами. И тигр пожал.
– Оно есть оно. Ошибки быть не может.
– Вот гад, а! – воскликнула она, но улыбки сдержать не смогла. – И что ты собираешься делать?
– Может, отправлюсь на курорт в Европу. Куда-нибудь на воды. Сделаю пластическую операцию. Изменю пол. Займусь ремонтом телевизоров. У меня есть фальшивый паспорт и счет в гонконгском банке. В крайнем случае можно распродать по дешевке вот это – на карманные расходы. – Он махнул рукой в сторону ковров, мебели в колониальном стиле, тайских и бирманских деревянных Будд, порнографических нэцке (шунга) и полок с редкими книгами.
– Да, ценностей у тебя немало. Но и торговцам до них не добраться, и тебе их не вывезти. Вывозить все эти редкости поштучно – как их сюда доставляли – не получится.
– Может, и не получится, но только американское правительство шевелится не быстрее страдающей запором черепахи, да и информацию им легче выудить из той же черепахи, чем из таких, как Дерн Фоли. А сами они вряд ли доберутся до La Vallée du Cirque. И я очень сомневаюсь, что кому-нибудь из здешних придет в голову нас выдать.
– Зря ты так уверен. А если объявят розыск? Пообещают вознаграждение? Насколько мне известно, в Фу-Луанге на месте катастрофы уже несколько месяцев работает американская исследовательская экспедиция. А это всего в пятидесяти километрах отсюда.
– Ага, знаю. Слишком уж близко, что мешает комфорту. Впрочем, комфорт – это форма паралича. От него тупеешь. Я не желаю тратить золотые годы жизни в треклятом коконе. Я давно уже собирался отсюда смотаться, хочу дать себе волю, распустить подпруги. – Он взглянул на нее в упор. – Разумеется, я рассчитывал взять с собой тебя. Но это было давно.
Их разделяло каких-то несколько сантиметров, но напряжение было столь высоко, что даже нейтрино бы здесь не проскользнул. Ее губы сами собой потянулись к его, а его – к ее, эпителии на миг соприкоснулись, и они отпрянули друг от друга.
– Всё, хватит, – сказал он. Сделал глубокий вдох. И опустил руки.
– Хватит, – согласилась она. Глаза ее увлажнились, трусики тоже, но в этом она ни за что бы не призналась.
– Давай я налью тебе шипучки, детка. Интересно послушать, какое у тебя впечатление от Америки. Полагаю, моя старушка родина по-прежнему красит губы демократией и пудрится истинной верой, но никакой макияж не скроет ее подлинного лица, вернее, бессовестной и наглой рожи жадной лавочницы. Это-то и есть настоящая Америка во всей истинной сути ее бытия. – Стаблфилд шагнул к бронзовому ведерку, где стояло во льду шампанское. Но вдруг остановился и медленно, чуть ли не смущенно повернулся к Лизе. – Прости, пожалуйста, – сказал он. – Но я просто должен проверить.
И огромным большим пальцем, огрубевшим от бесчисленного множества страниц, им перелистанных, он раздвинул ее губы. Лиза Ко приоткрыла рот и пропустила палец дальше. Он нежно дотронулся до ее нёба. Оно было теплым на ощупь, скользким и влажным. Он нашел то, что искал. Оно было маленьким, размером с дробинку. Он слегка надавил пальцем, и по ее телу пробежала быстрая струйка наэлектризованного тепла.
– Всё на месте, – сообщил он и убрал руку.
– Да, – сказала она и улыбнулась, и было в ее голосе нечто, что его поразило.
У полковника Пэтта Томаса на железном сером столе, напоминавшем вывернутый наизнанку мусорный контейнер, лежали, кроме множества всего прочего, две бумажные папки. Одну из них он протянул Мэйфлауэру Кэботу Фицджеральду, который как раз зашел в кабинет. Вид у того был довольно понурый.
– Не хочу грузить вас лишними подробностями, Мэйфлауэр, – заявил полковник, разжав зубы и выпустив из них сигару, – но вот спецификация на восьмую модель В-52, на которой летал экипаж Фоли. Да что это с вами? Может, я зря вас кормил вчера барбекю? – Полковник Томас, родившийся и выросший в Луизиане, с сомнением относился к гастрономической выносливости отдельных белых людей, когда тех угощали настоящей едой.
Мэйфлауэр поморщился. Ему явно претило обсуждать личные проблемы с коллегой из военного ведомства. Быть может, эта сдержанность была обусловлена службой в ЦРУ или же классовыми и расовыми различиями.
– Мне… немного не по себе, – пробурчал он. – Сегодня утром я проходил обследование. Поэтому и задержался.
– Какое такое обследование?
– Э-э-э… Гм-м… Ультразвук.
– Да? И что он показал?
Штатский снова поморщился.
– Так, пустяки… – Он не собирался продолжать, но полковник буравил его взглядом, и ему пришлось добавить: – Три камня в желчном пузыре.
– Вы их, главное, на гору не закатывайте, – посоветовал Томас. Отсылку к Сизифу сотрудник Лэнгли уловил (он учился и в Йейле, и в Принстоне), но радости не выказал. Томас, поняв, что дело глухо, выпустил кольцо дыма и открыл первую папку. – В спецификации нет ничего, что могло бы прояснить ситуацию. Одно непонятно: почему в день катастрофы на борту самолета Фоли было только три члена экипажа. На В-52 должно быть пять человек.
– Позвольте вам напомнить, что дело было в 1973 году. Война подходила к концу. Домой отсылали людей больше, чем присылали новых. Эскадрилья Фоли была недоукомплектована. Это, конечно, не соответствует нормам, но опытный экипаж из трех человек вполне мог управлять самолетом, если только…
– Если бы только не случилось чего-то непредвиденного. А оно возьми и случись. В этой эскадрилье все экипажи были недоукомплектованы?