Все, что в царствование Фердинандо II стало клониться к упадку, окончательно рухнуло при Козимо III. Надменный, суеверный, расточительный, великий герцог оттолкнул от себя народ своей гордыней, тем, что позволил священникам приобрести слишком большое влияние и учредил в государстве непомерные налоги, чтобы обогащать своих приближенных, жертвовать на церковь и не стеснять себя в личных расходах. При нем все стало продажным; те, у кого были деньги, покупали должности; те, у кого были деньги, покупали людей; и наконец, те, у кого были деньги, покупали то, что Медичи никогда не продавали, — правосудие.
С искусствами при нем дела обстояли так же, как и со всем остальным: на них сказался характер Козимо. В самом деле, от наук, изящной словесности, ваяния и живописи требовалось лишь одно: угождать непомерной гордыне и ненасытному тщеславию великого герцога. Вот почему в его правление не было создано ничего выдающегося. Но, за неимением работ современников, у Паоло Фальконьери и Лоренцо Магалотти возник, по счастью, замысел, польстивший самолюбию Козимо: они уговорили его продолжить работы в галерее Уффици, начатые великим герцогом Фердинандо и кардиналом Леопольдо. Козимо III соединил вместе коллекции, собранные отцом и дядей, добавил к этому все картины, статуи и медали, полученные им в наследство от герцогов Урбинских и дома делла Ровере — сплошь шедевры, среди которых был и колоссальный бюст Антиноя, и велел перенести все это с огромной торжественностью в великолепный музей, за обогащение которого все возносили ему хвалу, хотя пополнять раз за разом эту сокровищницу его побуждала не столько щедрость, сколько гордыня.
Геральдическая эмблема Козимо III выглядела так: корабль в море, ведомый звездами Медичи, с девизом «СеПа fulgent sidera[9]». Любопытно, что эмблема эта была выбрана как раз в то время, когда звезды стали гаснуть, а корабль — тонуть!
После Козимо III на трон взошел Джованни Гастоне, и Тоскана содрогнулась. Если прежде его оргии происходили в подвальных помещениях Палаццо Питти и о них никто не знал, то теперь они выплеснулись наружу. Люди заговорили о чудовищном разврате, напоминавшем одновременно безумства Тиберия на Капрее и Генриха III в Лувре. Подобно тирану древности и Гелиогабалу новых времен, Джованни Гастоне окружил себя толпой куртизанок и миньонов, набранных из низших слоев общества. Все из этого сброда получали установленное жалованье, которое могло быть увеличено в том случае, если они доставляли своему повелителю особо изощренные наслаждения. Для этих людей придумали два новых слова: женщин прозвали «руспанта», а мужчин — «руспанто», потому что им платили золотыми монетами, которые назывались «ру-споне». Все это настолько безнравственно, что кажется невероятным. Но современники в своих мемуарах единодушно свидетельствуют о том, что все это происходило в действительности, и вдобавок, со свойственным той эпохе цинизмом, приводят множество подробностей этих сатурналий, порожденных не прихотями силы, как могло бы показаться, а бесстыдством слабости.
Когда Джованни Гастоне принял власть, все вокруг него было мертво, да и сам он был почти мертвецом. Но опасность, грозившая аллегорическому кораблю, который его отец поместил на своем гербе, вернула его к жизни, и он, собрав все свои силы, попытался исправить ужасающее положение в государстве. Едва взойдя на трон, он сразу же изгоняет продавцов должностей, нечистоплотных чиновников и шпионов, расплодившихся при дворе; при нем, по сути, была отменена смертная казнь, которая столь часто применялась в правление его отца и которой боялись одни лишь бедняки, потому что богатые могли откупиться от нее за деньги. Зная, что ему придется отречься от престола, ибо никакой надежды на продолжение рода Медичи больше не было, он, тем не менее, делал все возможное, чтобы Тоскана могла осуществить право, данное ей императором Карлом V и папой Климентом VII, — выбрать в правители соотечественника и тем самым избежать угрожавшего ей иностранного владычества. Но посланники Франции, Австрии и Испании сломили остатки его воли и, не смущаясь тем, что он был еще жив, назначили ему в преемники старшего сына Филиппа V Испанского, инфанта дона Карлоса, который был правнуком Марии Медичи и формально действительно имел права на тосканский трон. В соответствии с этим решением, 22 октября 1731 года Джованни Гастоне получил от императора письмо, в котором ему сообщалось о выборе, сделанном великими державами, и о том, что инфант дон Карлос отныне будет находиться под его опекой. Джованни Гастоне скомкал письмо, отбросил его подальше и пробормотал: «Да-да, они оказывают мне любезность, назначая меня опекуном, а обращаются со мной так, словно я их подопечный». Но как ни велико было горе Джованни Гастоне, ему пришлось подчиниться: он смирился и стал ждать своего преемника, который в сопровождении англо-испанского флота прибыл в порт Ливорно. Это произошло вечером 27 сентября 1731 года. Джованни Гастоне боролся с попыткой навязать ему преемника девять лет — нельзя было требовать от него большего.
Джованни Гастоне ожидал будущего великого герцога в Палаццо Питти и принял его, лежа в постели, но не столько из-за недомогания, сколько для того, чтобы избежать формальностей этикета. Дон Карлос был шестнадцатилетный юноша, красивый, как подобает Бурбону, благородный, как пристало Медичи, искренний и прямой, как приличествует потомку Генриха IV. Джованни Гастоне, которого давно уже никто не любил и который привык покупать за золото видимость дружбы или любви, вскоре привязался к этому подростку, забыв свою прежнюю неприязнь к нему. И когда после завоевания Неаполя инфанта призвали править Королевством обеих Сицилий, Джованни Гастоне со слезами горести провожал того, кого он встретил со слезами стыда.
Преемником дона Карлоса стал принц Франциск Лотарингский. Великое герцогство Тосканское досталось ему как возмещение за его наследственные владения, окончательно присоединенные к Франции. Джованни Гастоне узнал об этом решении, лишь когда оно уже было принято; с ним даже не сочли нужным посоветоваться о том, кого выбрать его наследником: его уже вычеркнули не только из числа государей, но и из числа живых. И на то были основания, ведь Джованни Гастоне, изнуренный пороками, истерзанный горестями, сломленный унижениями, мучимый сознанием собственного бессилия, угасал с каждым днем. Из-за своих недугов Джованни Гастоне уже давно не мог держаться на ногах, но, желая оттянуть насколько возможно тот день, когда ему придется лечь насовсем, он приказывал переносить его в кресле из комнаты в комнату
Однако за несколько дней до смерти ему вдруг стало лучше: как бывает при некоторых болезнях, силы вернулись к нему, чтобы через короткое время оставить его окончательно. И он решил показаться из окна Палаццо Питти народу, который начал с того, что презирал его, потом боялся, а в конце концов полюбил и теперь каждый день собирался на площади перед дворцом, чтобы узнать о здоровье великого герцога. Когда Джованни Гастоне неожиданно показался у окна, в толпе раздались крики радости. Это был бальзам на израненную душу умирающего. Он протянул к народу, выказавшему ему свою любовь, руки, полные золота и серебра, хотя и понимал, что за этот миг счастья, дарованный ему Провидением, никак нельзя расплатиться. Однако министры, уже приберегавшие деньги для его преемника, стали упрекать его за такую неразумную расточительность; и тогда Джованни Гастоне, не имея больше возможности просто раздавать деньги, иначе его назвали бы мотом, объявил народу о своей готовности покупать отныне все, что ему пожелают продать. После этого величественная площадь перед Палаццо Питти превратилась в диковинный рынок, в невиданную доселе ярмарку. Каждое утро Джованни Гастоне с великим трудом поднимался по двойной лестнице, ведущей к окнам первого этажа и по непомерной цене покупал то, что ему приносили: картины, медали, различные произведения искусства, книги, мебель — одним словом, всё, ибо, как подсказывало ему сердце, то был способ вернуть народу хотя бы малую часть тех денег, которые незаконными поборами отнял его отец. Но вот 8 июля 1737 года он, против обыкновения, не появился у окна, и на следующий день народу объявили, что великий герцог скончался.