С его последним вздохом угас великий род Медичи, давший Тоскане восемь герцогов, Франции — двух королев, а христианскому миру — четырех пап.
Мы просим прощения у читателя за то, что, начав разговор о дворце, рассказали историю целой династии. Но эта династия угасла, ничто больше не напоминает о ней, стены, среди которых прошла ее жизнь, немы, и некому сказать путешественнику, который осматривает эти великолепные, увешанные шедеврами покои: «Здесь лились слезы, а здесь была пролита кровь».
И потому мы решили, что следует предоставить альбомам путешественников и печатным путеводителям заботу перечислять все картины Перуджино, Рафаэля и Микеланджело, какие находятся в Палаццо Питти, возможно, богатейшем из дворцов, хранящих произведения искусства, а самим заняться более трудным делом — рассказом о политической истории этого дворца.
Это поможет путешественнику сравнить прошлое с настоящим, прежних хозяев дворца — с теперешними, Тоскану былых времен — с Тосканой сегодняшней, а такое сравнение избавит нас от необходимости воздавать правящему Лотарингскому дому, преемнику великого дома Медичи, хвалу, которую легко было бы принять за лесть, хотя целый народ может засвидетельствовать, что во имя истины нам нужно еще выше оценивать его правителей.
III
АРНО
Если, выйдя из Палаццо Питти, вы пожелаете перейти в старый город, то можно воспользоваться на выбор одним из трех мостов: Понте Веккьо, ведущим к площади Синьории, Понте делла Тринита, ведущим к площади того же названия, и Понте алла Каррайа, ведущим к площади Санта Мария Новелла.
Раз уж я упомянул мосты, читатель, надеюсь, сочтет уместным, если я сейчас попытаюсь загладить несправедливость, допущенную мной в отношении Арно.
Однажды, не помню уже где, я написал, что, если не считать Вара, Арно — самая крупная река без воды, какая мне известна. Вар, не привыкший к упоминанию о нем в литературе, ничего мне не ответил: возможно, ему даже польстило такое сравнение, а вот с Арно вышло иначе. Превратившись в аристократа, Арно стал болезненно относиться к замечаниям на свой счет. Арно решил, что его смешали с грязью — то есть не его воду (этого уж точно не было), а его честь. И Арно выразил свое негодование, но не через газеты, как было бы во Франции, — к счастью, в Тоскане нет газет, — а через своих соотечественников.
Одна из характерных особенностей Италии — это обостренное национальное чувство ее обитателей. Я имею в виду не то великое национальное чувство, которое приводит людей к политическому, гражданскому и религиозному единению, которое делает государства могущественными, а народы — сильными; я говорю об ограниченном, мелком, эгоистическом национальном чувстве, восходящем к эпохе маленьких республик. Не следует слишком уж порицать такое национальное чувство, каким бы неуместным ни казалось оно на первый взгляд: именно ему Италия обязана половиной своих памятников и большей частью своих шедевров.
Но в наше время, когда в Италии, как и во всех прочих странах, редко воздвигают памятники и редко создают шедевры, это национальное чувство перерождается во враждебность ко всему иностранному. В противоположность Франции, которая, словно беспечная мать, не дорожит талантами своих детей, которая недооценивает все, чем она обладает, и превозносит все, чего ей недостает, Италия — это ковчег завета, неусыпно охраняемый целой армией антиквариев, ученых и поэтов, и любого, кто посягнет на одну из ее бесчисленных святынь, ждет немедленная смерть.
Если бы какой-нибудь флорентиец, приехав в Париж, дурно отозвался о Сене, нашлось бы множество парижан, которые тут же принялись бы говорить о ней всевозможные гадости; во Флоренции все обстоит иначе. Я сказал, что в Арно мало воды, и весь город не мог успокоиться, пока мне не доказали, что воды в Арно хоть отбавляй; правда, доказали примерно тем же способом, каким бальи доказывает Каде-Русселю, что он рыба. Но какое это имеет значение! В конце концов, я, как и Каде-Руссель, признал, что был неправ, и, думаю, сейчас столица Тосканы уже почти простила мне эту мою оплошность.
В сущности, меня ввел в заблуждение случай, действительно имевший место несколько лет назад. Один из моих друзей побывал в Тоскане зимой 1832 года. Как известно, зима в том году выдалась необычайно дождливая, и это сказалось на Арно. По дороге из Ливорно во Флоренцию у моего друга было множество затруднений с веттурини, и он очень пожалел, что не воспользовался таким удобным средством передвижения, как пароход. Прибыв в гостиницу г-жи Хомберт, он увидел из своего окна, что вода в Арно поднялась почти до набережной, и позвал гостиничного лакея.
— Черт возьми, какая же у вас тут чудесная река, друг мой! Куда она течет? — спросил он его.
— В Пизу, ваша милость.
— А из Пизы?
— В море.
— И она всегда такая полноводная?
— Всегда, ваша милость.
— И зимой, и летом?
— И зимой, и летом.
— Почему же тогда в Пизу не плавают на пароходе?
— Потому что у нас его нет, ваша милость.
— А почему у вас его нет? — спросил мой друг.
— Хм! — ответил флорентиец.
Этот ответ можно было истолковать по-разному, но мой друг истолковал его так:
«Единственная по-настоящему цивилизованная страна — это Франция. А где есть цивилизация, там имеются пароход и железная дорога. В Тоскане пока еще нет ни железной дороги, ни парохода. Это само собой разумеется; но первый предприниматель, который построит железнодорожную линию от Ливорно до Флоренции или откроет пароходное сообщение между Флоренцией и Пизой, составит себе состояние».
«А почему бы мне не стать этим предпринимателем? — спросил он себя. — И я стану им!» — ответил он на этот вопрос, по-прежнему обращаясь к самому себе.
Приняв решение, он на минуту задумался: что все-таки лучше — железная дорога или пароход?
Для железной дороги нужны были значительные отчуждения земель, ведь расстояние от Флоренции до Ливорно составляет около двадцати лье; на это требовалось шестьдесят или семьдесят миллионов, а у моего друга, художника по профессии, при виде Арно вдруг ставшего дельцом (так по вдохновению свыше некоторые кардиналы становятся папами), денег в кармане хватало только на обратный путь до Франции.
А вот на пароход нужен был начальный капитал всего-навсего в миллион или полтора. Но кто же во Франции не достанет полтора миллиона, если предъявит хотя бы видимость какого-либо замысла?
И был выбран пароход.
Мой друг немедленно обратился с прошением к тосканскому правительству, чтобы удостовериться, сможет ли он, будучи иностранцем, осуществить грандиозное предприятие, план которого стоил ему напряженных раздумий и которое в итоге должно принести огромную пользу всей Тоскане.
Проситель, понятно, не сообщил, о каком именно предприятии идет речь, так как боялся, что у него украдут идею.
Правительство ответило, что во владениях великого герцога разрешены все виды предпринимательства, что частные предприятия, чья деятельность может способствовать процветанию общества, всячески поощряются властями, и, следовательно, проситель может без всяких опасений приступать к осуществлению своего предприятия, что бы оно собой ни представляло.