Наталья Галкина
Вилла Рено
Невольно к этим грустным берегам...
Все факты, которые можно проверить,
на самом деле суть факты. Имена —
настоящие. События имели место.
Остальное — ложь.
ГЛАВА 1.
ПОЯВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА В ДРАНОМ КАНОТЬЕ
По Морской преувеличенно прямо шел от станции к заливу высокий человек в видавшем виды костюме, драном канотье, сиреневых носках, заштопанных кое-как разноцветными нитками (носки, впрочем, были почти не видны), с изящной тростью, с коей обращался он точно заядлый бретер со шпагою, заученными движениями при каждом шаге выворачивая трость легким рывком вперед и вбок.
Шел он неторопливо: спешить было некуда.
Только что перелезшая через забор заброшенной дачи детского сада (лезут все, кому не лень, а на калитке уже и замок заржавел, стекла в окнах второго этажа местами отсутствуют, резные украшения наличников, ограждений лоджий, террас — финский модерн с нотою Востока? русский стиль начала века — «угар патриотизма»? — то там, то сям выбиты, очевидно, ногою, должно быть, просто так, восточные единоборства в моде) Катриона оторопело смотрела на него: странен, все же странен, на бомжа не похож, на писателя не похож, ни на что не похож.
— Странны вы, батенька, — сказала она. — Странны вы, батенька, зело и куртуазны, как маньерист, ё-моё.
Поднявшись по крутому спуску, с залива шествовала навстречу странному господину девушка. Он приподнял канотье, картинно раскланялся, остановившись на минуту; потом, прижимая канотье к груди, быстро объединив в левой руке шляпу и трость, взял руку девушки, поцеловал в полупоклоне, что Катрионе показалось нарочитым и безвкусным вывертом.
— Тоже мне, — пробурчала она сварливо, — из грязи да в князи.
— Здравствуйте, Мими, — сказала девушка. — Рада видеть вас.
— Снято, снято! — закричал наглый голос сбоку, и тут только Катриона увидела, заметила толпу киношников, отороченную горсткой любопытных ребятишек. — Прекрасно! великолепно! лучше не бывает!
Толпа рассыпалась, девушке принялся подмазывать личико гример, озабоченная курящая старая грымза что-то внушала актеру в канотье, тот кивал.
— Откуда ты, прелестное дитя? — спросил Катриону обладатель наглого голоса, вальяжный усатый дяденька в бесформенном, мягком, бархатистом, видать, очень дорогом пиджаке, благоухающий рекламным (она сморщила носик) одеколоном для настоящих самцов.
— Ты чуть было не выпала в кадр со своего забора и не испортила нам рабочий день, нимфетка.
— Чуть не считается.
— Ты великовата для лазанья по заборам, — продолжал задумчиво усатый. — Тебе небось тринадцать? или четырнадцать? Инфантильное, детка, поведение; в твоем возрасте...
Она его перебила: он ее утомил.
— В моем возрасте уже трудятся на панели и зарабатывают белым телом на «Сникерсы», знаю, слышала. Ничего, мне простительно, я малость аутичная.
— Какая, какая?
— А еще киношник. «Человека дождя» видели? Дастин Хофман аутиста Реймонда играет, «Оскара» за роль получил. Вспоминайте, вспоминайте, ну! Блинчики должны быть с кленовым сиропом.
— Ты здешняя?
— Нет, я марсианка.
— Не покажешь ли ты нам, неуютное дитя, кратчайший путь до каскада с прудами?
Сердце у нее забилось, точно у пойманной птички. «Вынюхали про каскад с прудами. Это мое место, не ваше. Я сама верхние ступени лестницы расчищала, всякой дрянью были завалены, сучьями, мусором, песком. Я все берега прудов облазила, все края прудов рукой обвела, выложены камнем, неровная кладка, как на стенке подпорной с улицы у ограды, то круглый камень, то граненый. Фонарный столб в воде нашла. С кем я должна своей вотчиной делиться? Кого вести в заповедник? Туда теперь дороги нет, жимолостью все заросло, обведено болотом, одичавшим крыжовником, никаких распивающих, заедающих, раскуривающих помоечных идиотов. Сейчас, разбежалась, провожу вас, массовички-затейнички, Люмьеры хреновы, дудки».
— Не знаю, о чем вы говорите.
— Ври больше, — сказал пиджак, — чтобы такая проныра да не знала. Врешь фальшиво. Актерских данных ноль. Все дурацкая честность на уме. Пережиток прошлого. Ничего, мы по карте найдем, это в двух шагах. Кто-нибудь даст мне карту? Где помреж?
— Там снизу болото! — крикнула она ему вслед. — С боков крутые спуски! Всюду заросли, джунгли, куст к кусту! Вам туда не пройти!
— Кусты вырубим, — отвечал он беззаботно, — по болоту гать проложим. Але же мосточки.
Насвистывая, подходил он к воротам.
— Сука киношная. Сам ты проныра.
Она ногой топнула в бессильной ярости, сжав кулаки. Теперь все затопчут, все испортят, дорожку покажут отморозкам, сатанистам, пьяницам, дачным детишкам. Теперь в пруды ржавые тазы, драную обувь, остатки жратвы, презервативы будут кидать, берега забросают пивными банками, на фундаментах беседок «Kiss me в жопу, Петя!» и прочую чухню, как на башне Смотровой площадки, напишут.
Ворота покрыла патина, малахитовая зеленца; слева от ворот остатки решетки с пламенеющими изогнутыми остриями пик; одна из калиток еще цела, вторую стащили; справа решетку уже сменил покосившийся деревянный полузеленый забор. Внешняя правая ручка ворот, напоминающая свернувшийся в лапку неведомого представителя фауны невиданной флоры лист, послушно щелкнула, отпустила внутреннюю — левую — ручку с хитрой защелкою; идеально примыкающие друг к другу створки столетней давности без скрипа и скрежета торжественно и тихо отворились.
ГЛАВА 2.
И ИСЧЕЗЛА В БЕЛОЙ МГЛЕ
Правнучка Ванды-старшей, то есть внучка Ванды Федоровны, сама уже дожившая до старости, с каждым годом уезжала с дачи все позже. Сперва осталась она поглядеть на золотую осень, потом задержалась до конца октября, наконец, перезимовала, встретила весну — и стала жить за городом круглый год. Дача, русский дом конца XIX века, некогда куплена была ее дедом, академиком Петровым, у финнов на имя сватьи, Ванды-младшей. До Виллы Рено рукой подать — квартал по городским меркам, до дачи Барановского — квартала два в другую сторону. Дом, как многие другие дома на обращенной к заливу стороне, как давно сгоревший (или все же увезенный в мифический поселок под Хельсинки, давший приют разобранным и перевезенным туда дачам и особнякам Карельского перешейка?) «Замок Арфа» Барановского, как «Вилла Марина», стоял над обрывом. Спустившись по крутому склону (теперь подобный спуск был для нее непреодолим, только дочь, сын и внуки спускались и карабкались по нему с легкостью, а лестница с перилами существование свое прекратила между двумя войнами, когда советская власть перемеряла участки; прежний участок, ничем не отличаясь от прочих наделов над обрывом, простирался до залива, нынешнему служила межою кромка кручи), можно было увидеть родничок, малый ключ; дно чуть расширенной и углубленной горловины ключа выложено было камнями да кафельной плиткою, в уютной прохладной ямине с ледяной водою, в природном холодильнике, хранили продукты, бабушка Ванда ставила туда глечики с маслом, молоко, керамическую сырницу.
Зимой, особенно в сумерки, в час между собакой и волком, да и бессонной ночью она снова чувствовала себя маленькой, но словно бы из другого детства, одинокой, беззащитной, испуганной. Никого вокруг; на той стороне, за железной дорогою в некоторых дачах жили зимогоры (зять, не ладивший с городской тещею, семья., по бедности сдававшая городскую квартиру за доллары, лежащая в лежку со сломанной ногою девяностолетняя домовладелица, не желающая сменить ветшающую крепость свою на невесткину крошечную хрущобу); а над обрывом стояли заснеженные околотки пустых дач, сугробы, а осенью — печальные, засыпанные палом необитаемые места. Осенью и весной пошаливали отморозки, бомжи, наркоманы, подростки-сатанисты: забирались в дачи, разводили на полу костры, спалили у залива великолепный дом кондитера Беранже (нынешние жители ошибочно считали его домом Фаберже, ювелир был известнее забвенного кондитера), служивший не одно десятилетие прибежищем для детсадовских отпрысков неведомого предприятия оборонки, видимо, разорившегося и обедневшего.