На сей раз говорили сперва о ночных бабочках, поскольку кружилась над водою огромная нездешняя летунья с черно-синими бархатными неспешными крыльями.
Потом безо всякой связи перешли к взорванным церквам. Хотя связь была, в той тетрадке, которая на сей раз взята была Нечипоренкою с собою, был список взорванных петербургских храмов с отксерокопированными изображениями их.
— Страшно, отец Павел, страшно мне, тошно! — Нечипоренко бил себя кулаком в грудь. — Ведь бесовщина какова! Грабили, взрывали. Зачем? Они ли строили? Вы только поглядите, какие храмы! А тут же в тридцатых годах жилье возводили, бараки бетонные, тюряга тюрягой, ужас, нежилью пахнет. Отец Павел, я теперь точно знаю: есть одержание бесами, есть, никакое не иносказательное, а прямо-таки глубоко материальное. Я не думал прежде о том, как мы страшно живем и страшно жили. Сил моих нет. Одной водочкой и спасаюсь, грешный. Вот смотрите, какой списочек поминальный у меня. Взорваны: собор Пресвятой Троицы Троице-Сергиевой Приморской пустыни, церковь Покрова Пресвятой Богородицы, церковь Божией Матери Смоленской, что на Шлиссельбургском шоссе, церковь Вознесения Господня на углу канала Грибоедова и Вознесенского проспекта, церковь Воскресения Христова в створе Торговой улицы в Малой Коломне, преподобного Герасима, что на Балканской площади, храм великомученика Дмитрия Солунского, он же Греческая церковь, храм апостола Матфея на Большой Пушкарской, храм святителя Николая Чудотворца на Выборгской стороне, храм Преображения Господня при фарфоровом заводе, храм преподобного Сергия Радонежского на Обводном, храм Происхождения Честных Древ на улице Комсомола, извините; храм Преображения Господня на Новоладожской, храм Успения Пресвятой Богородицы на Сенной, тогда еще главный архитектор города хвастался, как ловко ее направленным взрывом положили, храм Рождества Христова на 6-й Рождественской, теперь она 6-я Советская…
Нечипоренко читал и читал, пока оглушительный взрыв не прервал его на полуслове. Ему показалось, на мгновение утро стало ночью, он даже звезды видел. На пограничной полосе, на нейтральной полосе между неспешным утром и молниеносной ночью за клепсидрой взметнулся столб зеленой фосфоресцирующей пыли.
— Что это? Атомная война, отец Павел? Отец Павел, конец света?!
— Иди быстрей наверх, — приказал отец Павел, вставая с камня, перекрестившись, привычно спрятав руки в рукава.
Нечипоренко понесся наверх.
За клепсидрой на лужке в обводе примятой, вдавленной в землю травы лежал навзничь Реданский, осыпанный, точно мельник, белой пылью; но и красная мелкого помола кирпичная пыль окрашивала его седую бороду, белую рубашку, и золотая пыльца, и непривычная изумрудная; Нечипоренко некстати вспомнил свое детское увлечение химией, ядовитые цвета реактивов. Пыль зелени, перемолотой потоком некоей энергии, будущая чернобыльская пыль съеденной в прах листвы припудрила лежащего причудливым слоем зеленцы.
Нечипоренко заметался, крича, от флигеля к флигелю.
— «Скорую», скорее!
Полуодетые Савельев с Вельтманом, открытые настежь резные врата.
— Да принесите вы воды!
Нечипоренко потрюхал к верхнему пруду, зачерпнул воды в соломенную шляпу, тулья протекала, он бежал, приговаривая: «Почекайте, трохи почекайте, мы сейчас…»
Омытое от разноцветной пыльцы лицо Реданского стало меняться, выплывать из мертвенной бледности, розоветь.
Реданский открыл глаза. Черно-белый мир старого кино окружал его. Люди склонились над ним, он видел их черные дагерротипные лица: Савельев, Нечипоренко, Вельтман, Тхоржевский, Потоцкая, помреж, врач с санитаром. Негритянские маски светлели, становились серыми, обретали цвет, как пленка, подкрашенная от руки; негатив превращался в позитив.
— Где… я… когда… кто здесь…
Мелькали бессмысленные наборы слов, складывались в предложения. Незнакомый голос человека в белом халате произносил их с неприятным металлическим, размывающим буквы звоном.
— Временная амнезия — травма неясной этиологии — резидуальный старческий психоз — ишемический инсульт — болезнь Альцгеймера — склероз — выясним после обследования — не мешайте — взяли, взяли, кладем на носилки на счет три.
Когда носилки поднесли к пеналу «скорой», Реданский увидел голубое небо там, наверху, на нем белые, плавно плывущие неспешные облака, похожие на людей: профили, кудри.
— Где… мальчик?.. Что… с мальчиком?..
— Про какого-то мальчика спрашивает.
— Мальчик… это я…
— Бредит.
«Скорая» ехала, носилки немилосердно трясло, он плакал, он был счастлив, ему было все равно, что будет дальше, он был готов умереть в машине на шоссе, но только тут и теперь, в своем времени, во второй половине XX века, а не в первой; здесь, где не надо было ему притворяться, прятаться, превращаться, проходить сквозь стену, петь «Со святыми упокой» с самодельной свечой раскольника в руках в готовой взлететь на воздух белой церкви напротив Московского вокзала.