— Ломик ко мне под ноги, руки вверх. Не дури, собаками затравлю.
Ломик, зазвенев, свалился в воду, бомж выпрямился с каменюкой в руке.
— Стоять! — приказала Катриона овчаркам.
Те рычали, но стояли.
Намотав на запястье сворки и переложив в правую руку пистолет, она достала фонарь. Луч света ударил в лицо бомжу, и у Катрионы вырвалось некое дикарское междометие. «Вау!» — воскликнула она. Заросшее щетиной лицо с поседевшими усами было знакомым.
— Бросьте камень. Сейчас поводки отмотаю.
— Ну, все, все, бросил.
— Где ломик?
— Где-то в воде.
— Вы рехнулись, Савельев? Допились до белой горячки? Зачем вы спускаете пруды?
— Вы меня узнали? Вот она, слава, вот она, популярность. Ни до чего я не допился. Почему я должен отвечать на ваши дурацкие вопросы?
— А вы меня не узнаете?
— Девушка, мы незнакомы.
— Ой ли? Не вы ли называли меня маленькой сучкой, гоняли по деревьям, говорили, что я испортила вам лето, и даже грозились удавить?
Он расхохотался, сел, крутя головой, на остатки фундамента арки.
— Мать честная! Нимфетка! Вот сон-то дурной. Она опять тут как тут. И снова с церберами. «Собаками затравлю». Естественно. Из маленькой сучки по логике вещей должна была вырасти большая.
— Повежливей, пожалуйста, пьяный старый кобель. Что это вы расселись? Закладывайте запруду.
— Ты что командуешь? Ты мне не начальница. И запруда не твоя, и я не твой. Хочу — разбираю, хочу — нет.
Зубы Катрионы блеснули, освещенные предрассветной полной луною: усмехнулась? Оскалилась?
— Закладывайте запруду, слышите? Спущу собак.
— Да ладно, хрен с тобой, твоя взяла.
— Ломик достаньте.
Савельев, ругаясь, стал шарить по дну, даже рукава не засучив. Достав ломик, он швырнул его Катрионе под ноги. Она в ответ бросила ему тяжелый, точно баскетбольный, мятый резиновый мяч.
— Это еще что?
— Там внутри раствор. Чтоб больше никто ее не разбирал. Самоновейший рецепт.
— Взорвут, если надо.
Заложив запруду, усталый, измазанный, Савельев сел на основание бывшей арки.
— Сами додумались или наняли вас?
Режиссер хохотнул:
— Представь, нанял какой-то отморозок, назвался Жуком, принял меня за бомжа. Участок ему этот нужен, что ли, под какое-то спортивное сооружение. Я не понял.
— Когда же это он вас нанял? — подозрительно спросила Катриона.
— Неделю назад. Дал телефон. Велел позвонить, когда заказ выполню. Получил я от него десять баксов в задаток. Что ты дурью маешься? Другого наймет.
— Не наймет. Три дня назад Жука вашего замочили. Вы телик не смотрите? Газет не читаете? Не судьба ему тут спортивное сооружение возводить. А вы-то за каким лядом согласились? Хотите кино снимать про холуев? Изучаете материал?
Савельев поднялся:
— Не твое дело.
— Безденежье заело? Не похоже. Вон недавно одному вашему опусу премию дали. Отечественную, правда, но тоже ведь не двадцать копеек.
— Ты была на просмотре? На премьере в Петербурге?
— Да мне приплати, я не пойду. Ваши первые картины были хотя бы живые. А уж последние смотрите сами. И кстати, где же ваш фильм про Виллу Рено? Что-то я о нем не слыхала. Где его «Оскары»?
Савельев побледнел, выматерился.
— Спрашиваешь, почему я к этому хрену нанялся пруды спускать? Удивительно — как это я сам не додумался? Да я готов был бомбу сюда скинуть лично, на эти пруды. Я это место ненавижу. Ручей этот долбаный, ключ сатанинский.
— Все же у вас симптомы белой горячки.
— Привяжи собак. Пошли. Покажу тебе твой вонючий ручей во всей красе.
Что-то в голосе его заставило ее послушно привязать овчарок. Положив возле них две сумки, свою и савельевскую, захватив газовый пистолет, она подошла к режиссеру, схватившему ее за руку так быстро, что она даже ойкнуть не успела, и потащившему за собою. Они бежали сперва по тропинке вдоль пруда, потом вдоль ручья, вверх по течению, в гору, через заросли жимолости, ивняка, разнородного кустарника, как помешанные. Ветки хлестали по лицу и плечам. Они выбежали к третьему пруду, Савельев затащил Катриону в воду. «Утопит, алкоголик чокнутый!» Она было схватилась за газовый пистолет, но, пометавшись в воде, Савельев замер, дернул ее за руку, поставил перед собою, прижав ее спину к груди своей, вытянув руку, показал наверх, крикнул:
— Смотри!
Она глянула наверх.
И тотчас забыла все: холод воды, в которой стояла выше колен, объятие Савельева, полное отчуждения, неприязни, почти ненависти, но объятие, она чувствовала тепло его тела, он вцепился в ее плечи. Там, наверху, возвышалась клепсидра, цвели лиловые цветы, виднелась башенка с флюгером Виллы Рено, ходили люди в старомодных одеждах, слышались голоса, шла та самая жизнь, о которой тут некогда снимали фильм. Катриона узнала издали Либелюль, чей портрет видела накануне вечером в очередной раз.