Она вскрикнула, шагнула в сторону, отшатнулась, Савельев отпустил ее, вылез из пруда. Она опять глянула вверх. Ничего и никого. Запустение, заросли, засыпанная ветвями, листвой, мусором лестница. Катриона выбралась из воды вслед за Савельевым, тяжело дыша.
— В этом сраном ручье и его прудах, — медленно сказал режиссер, — всегда имеется особая точка, точка Алеф, что ли, из нее видна эта картинка. Сцены, впрочем, меняются, а точка бродит, ее не сразу найдешь. Один раз пять дней искал, потом прострел меня донимал от ледяной-то водички. А повезет — часа за два найдешь. Прошлой осенью они там фейерверк устроили. Я поднялся, поджег флигель. Пьяный был, конечно. Пока спускался, видел пожар. Но когда снова встал… в фокус изображения… они по-прежнему веселились, ничего у них не горело. Соседские мальчишки, кажется, вызвали пожарных, я ушел на нижнее шоссе. Я ненавижу этот ручей. Я ненавижу тут все. Эти поганые места испортили всю мою жизнь.
Катриона с удивлением увидела слезы в глазах Савельева.
— А ваш фильм? Что с ним сталось? Его не выпустили тогда на экран? Но теперь-то вы могли бы…
— Поехали, — сказал Савельев устало, — поехали в Репино, я там пребываю в Доме кинематографистов, покажу я тебе наш фильм.
— Может, лучше днем? На чем же мы поедем?
— Я сегодня утром оттуда съезжаю, путевка кончается. Сейчас или никогда. У меня на шоссе машина стоит. Забирай собак, поехали. И спрячь свой кретинский пистолет. Что ты себе вообразила? Что я тебя пристукну? Что я тебя изнасилую? Не надейся, престарелая нимфетка. У меня толпы холеных куколок из «Плейбоя» в очереди стоят, отбоя нет от желающих. Правда, если тебя отмыть в сауне, приодеть, причесать, свозить на Гебриды, цивилизуешься, будешь вполне ничего; но все равно не в моем вкусе.
Теперь Катриона узнала Савельева окончательно, его московский говорок, развязную повадку любимца публики.
На обочине шоссе стоял обшарпанный, немытый иностранный автомобиль.
Собаки, недовольные тем, что их загнали на заднее сиденье, а также тем, что перед ними маячит затылок Савельева, рычали.
— Если кто-нибудь из них, бэби, вцепится мне в холку, от нас мало что останется, когда из останков авто будут наши автогеном выковыривать.
Катриона обернулась к нерешительно стоящим собакам, слегка оскалилась, показала им плетку и рявкнула:
— Лежать, суки!
При этом некоторая неточность вкралась в речь ее: из троих один был кобель.
Машина рванула с места в карьер, скорость режиссер вломил несусветную, мотор выл, ополоумевшие деревья летели мимо.
— Хорошая тачка? Мне один бывший гонщик, ушедший в экстрим, презентовал.
Подкатив к Дому кинематографистов, Савельев велел привязать овчарок к бамперу машины.
— Все поймут, что собачки мои, никто слова не скажет.
Катриона, одна-одинешенька, сидела в кинозале Дома кинематографистов. Ей было лестно, что Савельев, засевший в кинобудке, сейчас покажет ей «Виллу Рено», ей одной, как некоей приемной комиссии, жюри соло; но было и не по себе в пустом помещении, где впереди маячил пустой экран, а сзади невидимый режиссер в роли киномеханика. Она уселась в середине зала и ждала. Свет погас, пошли титры на фоне графической детали пейзажа — знакомой решетки в стиле модерн на Морской.
Она не успела понять, в какой момент по окончании титров резные врата сменились изображением устья ручья, маленького водопада, струящегося по ступеням, а теперь первый пруд, отражения и дно, гладь воды, порог, водопад порога, потом струи ручья, бегущая куда-то вода, наклоняемые ее течением водоросли, бесконечный ток, полминуты, минута, десять минут, ей казалось: она сейчас утонет, захлебнется, она плывет по этой воде в лютиках и в венке подобно Офелии. Вода все плескалась и летела по экрану, в зал вышел Савельев, не обращая внимания на экран, закурил.
— Мы уже смонтировали всё, можешь мне поверить, кино было хоть куда, мне уже мерещился «Оскар», и не один. И решили мы с Тхоржевским на пару просмотреть еще раз, с начала и до конца. На наших глазах все эпизоды блекли, становились черно-белыми, из цвета в монохром, рассыпалось калейдоскопом, разламывалось и превращалось в эту проклятую колдовскую воду. Тхоржевский хотел остановить ленту, но не смог. А я и не настаивал, я быстро понял: конец. Никто не знает, как я жил этим фильмом. Сколько сидел я в киноархивах, в архивах, в библиотеках с Нечипоренко. Мне хотелось почувствовать время столетия, уйти на дно колодца века, показать его всем, этакое великое ретро, машина времени.