— Рубль серебряный! — кричал он, осердясь. — Рубль серебряный получишь!
Однажды он сказал Тане ни с того ни с сего:
— Бесов видел. Много бесов. Кожа серая. Похожи на ящерок и на кочегаров. Но мельче кочегаров. Но крупнее ящерок. То видимы, то невидимы. То видимы, то невидимы. А то лавой прут, пехтурой. По разводьям! По разводьям! По полыньям!
И добавил:
— Чухонский бес самостийный, народность подколодная. А наш вселяться хочет, ему человек домик. Чухонский бес немчура. А наш словоблудный, говорун немолчный. Наших, Таня, бойся больше.
В часы, когда шторм совпадал с приливом и по ручью, шипя, поднималась против течения нагонная волна, достигающая последнего пруда, в редкие часы ураганных ветров, в воробьиные ночи, в первую полнолунную полночь Иертр, распахнув настежь дверь хижины, бежал, точно неведомое животное, обретя нечеловеческую тяжесть, от поступи земля тряслась, зверь бежит, земля дрожит, к заливу. Он заходил по колено в воду, глядел побелевшими глазами вдаль, тряс кулаками, воздетыми над головою, в уголках рта пена, волосы дыбом, и, исчерпавшись, успокоившись, возвращался понуро, медленно, тихо, засыпал, падая, как подкошенный; иногда засыпал у порога по ту или по эту сторону распахнутой двери. Проснувшись, шел он к ручью за утешением, шел рассказать свое, выслушать ответ. При этом всегда что-то брал от ключа в подарок: камешек, травинку, сучок, шитика. Этих дареных мелочей стояла в углу избушки полная кадушка да полсундучка, зимой он перебирал сокровища свои, как скупой рыцарь.
Зимой Иертр тосковал без ручья, ходил разгребать снег до ледяного ручейного панциря, встав на колени, прикладывал ухо ко льду, слушал, зажмурившись, пульс плененной воды.
Глава 16
ЧАРНЫ ХМУРЫ
«…Вчера я пошла в магазин, день был теплый, ясный, почти безветрие. Меня потянуло к воротам Виллы Рено, я подошла, посмотрела на старый фонарь, погладила позеленевшую ручку, похожую на листок растения и на лапку лягушки, но входить не стала, а двинулась к соседней красивой большой белой вилле с башенками и зеленой крышей, где жил когда-то финский консул господин Отто Ауэр с женой Отилией и двумя сыновьями. Сыновья, старшего звали, кажется, Алвар, младшего, возможно, Тиммо, приходили к нам, один из них был влюблен в меня, но я не помню который.
Мощенная мелким булыжником дорожка вела к дому консула, забора не было, только живая изгородь из мелколистных кустов. В 1938 году в предчувствии войны или точно зная, что она будет, по каналам военной разведки, господин Ауэр спешно продал дом и уехал с семьей в Хельсинки. Дом был пуст, необитаем, тих, розы еще цвели, шиповник отцвел, сад начал дичать. Я обошла вокруг дома: заколоченные двери, закрытые ставни. На лужайках у камней фундамента, возле садовой скамьи росло множество грибов: белые, подберезовики, подосиновики, белых больше всего. У меня не было с собой корзинки, но по рассеянности я ушла из дома в фартуке, он и пригодился, скоро я набрала полный фартук грибов, целый узелок.
Было тихо и тепло, я легла на зеленую траву, смотрела в небо. В небе, совершенно голубом, высоком, вдруг появилось маленькое прозрачное облако. Оно летело очень быстро, хотя ветра не было здесь, у нас, на земле, — его гнал ветер небесный, оно летело и таяло на глазах. И вдруг подумала я (с такой уверенностью, как во сне уверены мы во всяких несообразностях), что это облако — сестра моя Маруся, моя милая погибшая сестренка. Маруся-облако хотела что-то сказать мне, но мы говорили на разных языках, я только чувствовала любовь, жалость, нежность, бесконечное сожаление, беспредельную печаль. Я плакала, облако таяло, исчезало, пропало.
Я вернулась домой с уймой грибов в фартуке, с заплаканными глазами; дети ничего не заметили, они радовались грибам, смеялись, что я не дошла до магазина, зато вернулась с такими трофеями. И я опять пошла за продуктами, но теперь никуда не заходя, короткой дорогой.
<…> Поди пойми, чем завораживает меня эта страна, которой никогда я не видела, в которой не жила, которой принадлежали предки мои по материнской линии, точнее, со стороны бабушки по материнской линии; бабушку звали Ванда, она и дочь свою, мою матушку, так назвала. Не в свою честь, я полагаю: в честь Польши. Языка я не знаю, отдельные слова. «Чарны хмуры», например, — «Черные тучи», была такая песенка или романс, ее певала панна Ирэна Ясногорская, подружка юности. У Ирэны был брат, поручик Ясногорский, красавец. У нас в Польше все красавцы и красавицы и сплошь дворяне, распоследняя муха и та дворянка.