— Cherie, — сказал личный парикмахер великой княгини младшей любимой дочери, — j’ai un petit cadeau pour ma petite fiancée[1].
Ванда тут же примерила диадему из малахита, бирюзы, гиацинта и хризопраза, малахитовые бусы, зеленое колечко.
— Ah, papa! Merci, papa![2]
Кинулась отцу на шею, поцеловала в висок.
Papa качал головою.
— Ты слишком хороша для твоего Теодора, chêrie. Bien sûr, il est un bon garçon, mais pas chic et un peu somnolent. Emile me plaît plus[3].
— Думаю, это потому, — сказала мать Ванды, прищелкнув пальцами, — что Эмиль — бельгиец, то есть в некотором роде француз, а Теодор — немец.
— Mais non, mais non![4] — вскричал papa.
— Oui-da![5] — возразила maman.
Она была родом из Ченстохова, и спорить с ней было бесполезно.
Глава 21
СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ
Они переезжали, академик Петров вел за ручку любимую старшую внучку, Татьяна шла с младшей и несла огромную фотографию: бабушка Ванда Шпергазе с двумя серьезными хорошенькими девочками в платьицах девятьсот двенадцатого года, банты, рюши, локоны. Глянув на фотографию, академик сказал невестке:
— Татьяна, что за дурацкие платья вы надели на девочек? Никогда не видел, чтобы вы так нелепо их одевали.
— Это не мои дочери, — отвечала невестка, улыбаясь своей нежной блуждающей улыбкою. — Это мы с сестрой.
— Смотри, как занятно, — сказал режиссер романисту, раскладывая старые фотографии подобно пасьянсу, — здесь Ванда-старшая с внучками, а тут с правнучками, интервал лет в двадцать пять, а фото похожи.
— Ничем они не похожи. Там две девочки, и тут две девочки, и все сходство. А это кто?
— А это Танечка Орешникова десятилетняя, шестнадцатый год, День ромашки. Вон у нее сумка вязаная через плечо вся в ромашках. И ящик на груди деревянный для пожертвований.
— Что за День ромашки?
— Благотворительная акция в пределах всей страны в целях борьбы с туберкулезом, благотворительные организации и общества проводили вместе с Красным Крестом.
— Грустная девочка.
— На самом деле очень даже жизнерадостная. Просто фотографируется, чувствует значительность момента, тогда редко снимались и надолго замирали перед камерой, по техническим причинам.
— А это кто?
— Младший сын академика Петрова, Всеволод. С ним не все ясно. Вот мальчик, вот отрок, а потом сразу дяденька полнеющий с усами и с бородкой; куда молодой человек девался?
— Что же вы не спросили у хозяйки семейного альбома, у внучки академика? Она бы вам, может быть, ответила бы, — промолвил исторический консультант. — Конечно, двадцать лет перерыв-то длился. Столь долгое отсутствие. Он был белый офицер. Сперва на юге оказался. Похоже, средний, погибший на станции, ехал его искать. Сперва Крым, потом Стамбул, то есть Константинополь. Читайте советского графа Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус». «Бег» Булгакова в памяти освежите. С Газдановым ознакомьтесь.
— Белый офицер? — недоверчиво спросил Савельев. — Почему я ничего об этом не знаю?
— Скрывали. Не афишировали.
— Фотографии в форме не имеется.
— Кто же до восьмидесятых годов держал в семейных альбомах фото белогвардейских родственников? Мода потом пошла, позже. Опасная тема приобрела трогательный оттенок к концу века.
— Стамбул? — озабоченно нахмурил брови Савельев. — Откуда же он потом взялся? В начале или почти в середине тридцатых?
— А его из Турции старший брат в Питер привез, — отвечал с готовностью Нечипоренко. — Академик хлопотал. То ли через Бухарина, то ли к Сталину обращался.
— Час от часу не легче, — хмурился Савельев. — Теперь белоэмигрант появился. Плохо. Плохо. Не есть хорошо. Я начинаю понимать, откуда растут ноги у детективных измышлений Вельтмана. А Эмиля Рено тут нет?
— Фотографии капиталистов, буржуев и эмигрантов в семейные альбомы советских времен не допускались.
3
…Дорогая. Конечно, он славный малый, но не шикарный и немножко сонный. Эмиль мне больше нравится