«Не замечая времени, подъехали мы к круглому озерку Харис-Твали, расстилающемуся, как небесное видение. […] Озеро наполняется подземным источником: вода тут ледяная и приятна на вкус. Она тут чудесного голубого цвета, но не небесно-лазурного, переходящего в горах в фиолетовый, а зеленовато-голубого, с опалесценцией, и напоминает аквамарин. Не у ледников ли выходит питающий его ключ? […] Как попадают сюда водящиеся здесь форели?.. И тут напрашивается мысль о подземной реке.
Такая мысль взволновала бы меня в детстве до сильного сердцебиения, и я бы все забыл, лишь бы только увидеть своими глазами подземные реки, о которых я слышал от папы» (о. Павел Флоренский. «Воспоминания»),
«Неведомость — жизнь мира» (о. Павел Флоренский).
«В БАМЛАГе Флоренский исследовал вечную мерзлоту, на Соловках добывал йод и агар-агар из морских водорослей».
«Секрет творчества — в сохранении юности. Секрет гениальности — в сохранении детства, детской конституции на всю жизнь… Иметь ясное, прозрачное настроение, целостное восприятие мира и растить бескорыстную мысль — чтобы под старость можно было сказать, что в жизни взято все лучшее, что усвоено в мире, все наиболее достойное и прекрасное и что совесть не замарана сором, к которому так льнут люди и который после того, как страсть прошла, оставляет грубое отвращение» (из одного из последних писем с Соловков дочери Ольге Флоренской).
«Об имени для Васи и Наташи я не писал, потому что меня не спрашивали, а навязывать свое мнение я не хочу. […] Люблю имя Исаак, но у нас оно связано с ассоциациями, которые затрудняют жизненный путь. Славянских скандинавских имен брать, мне кажется, не следует. Они пахнут чем-то выдуманным, каким-то маскарадом под “истинно русское”. […] Женских имен вообще мало. Лучшее, конечно, Мария, самое женственное, равновесное и внутренне гармоничное, доброе. На втором месте Анна, тоже очень хорошее, но с неуравновешенностью, преобладанием эмоции над умом. […] Наталия — честное имя, но жизнь трудная…» (из письма П. А. Флоренского к семье из Соловецкого лагеря, апрель 1936 года).
«Книга — не есть ли осевшее время?» (о. Павел Флоренский).
«Пафос нового человека — избавиться от всякой реальности, чтобы “хочу” законодательствовало вновь строящейся действительностью, фантасмагоричной, хоть и заключенной в разграфленные клетки» («Обратная перспектива»).
«В списке знакомых о. Павла Флоренского имена Андрея Белого, Брюсова, Вяч. Иванова, Гиппиус и Мережковского, Бердяева, Сергея Булгакова, молодого Алексея Лосева, Волошина, Татлина, Веснина, Фаворского».
— С чего это вы, Нечипоренко, так зациклились на Флоренском? Нет, я ничего против не имею и очень даже отца Павла уважаю. Но какое отношение имеет он к нашему фильму? — поднял брови Савельев.
— Я хотел показать события, синхронные событиям на Вилле Рено. На Соловках, например, происходящие. Или в Сибири. Наконец, Нестеров, написавший Флоренского, написал и два хрестоматийных портрета нашего академика.
— Не наливайте ему больше, — приказал Савельев.
Нечипоренко не собирался ждать, пока ему нальют, или сам наливать что бы то ни было; он взял полбутылки «Столичной» и меланхолично стал пить из горлышка.
— Знаете, — промолвил он, поставив бутылку и то ли хлюпнув, то ли икнув, то ли охнув, — мне постоянно кажется, что Флоренского утопили вместе с прочими каторжанами на той барже. Они были связанные, скованные, никто не выплыл, списков нет. Но некоторые, в том числе отец Павел, были святые, нетленные и не стали беломорскими донными косточками да пищей тамошней корюшки, если там есть корюшка, а поплыли по морям и океанам, по хлябям подводным. Я так и вижу, как плывет он, уменьшившийся, тот самый мальчоночка армянский, дивящийся красоте мира, то сиреням, то черешням, то ночным бабочкам, и все его воспоминания детские с ним плывут… — Савельев слушал, приоткрыв рот. — …и все чудеса с ним плывут, — у Нечипоренко блестели слезы, голос садился, — а глаза его прикрыты, он внутренним взором все видит, внешним смотреть ему не на что, из моря в море, из океана в океан, по скрытым подземным рекам, вдоль дна земных явных, и сейчас плывет, и идет от него благодать да молчаливая радость, иногда и наших поганых атеистических душ достигающая.
— Ч-черт, вы скоро вместо меня будете романы писать! — вскричал Урусов.