Тут Нечипоренко приписал красным фломастером: «Сколько несообразностей! Аршавский, само собой, уважаемый человек, ученик Ухтомского, но, кажется, со Сперанским в близких дружеских отношениях не находился, для чего же Сперанскому, да еще в 1937 году, в эпицентре репрессий, так с ним откровенничать? К чему было Сперанскому вообще ссылаться на Галкина, если сам он во время болезни и смерти Павлова находился все в той же павловской квартире? Аршавский сказал Ярошевскому, что ему сказал Сперанский, которому сказал Галкин? Кто кому что сказал и говорил ли вообще? Из текста явствует, что Галкин умер перед 1937 годом, тогда как скончался он в 1956-м, кстати, именно в этом году он начал писать воспоминания о Павлове, от которых осталась только первая глава, заканчивающаяся первой встречей с академиком (так и не выяснил, от чего Г. умер: то ли после автомобильной катастрофы, то ли от запущенной пневмонии, то ли от гипертонии, то ли от рака легких); стало быть, неведомый лечащий врач приводит второе высказывание с интервалом в 19 лет после первого? Виноградов сказал мне, что было и третье: на лекции в конце сороковых Галкин разбудил задремавшего студента и при всей аудитории сказал ему: “Никогда не засыпайте в неурочный момент, молодой человек, а то можете не проснуться, как Иван Петрович Павлов”».
«25 февраля нормальное состояние; ухудшение — “Хованщина”».
— При чем тут, черт побери, «Хованщина»? — спросил Урусов вслух.
Он сидел в одиночестве на белом стуле посреди верхнего лужка неподалеку от бутафорской клепсидры и дочитывал записи Нечипоренко.
«Небольшое недомогание гриппозного характера, с которым ему почти уже удалось справиться, внезапно осложнилось. Утро последнего дня застало его взволнованным и беспокойным. Пришедшим к нему врачам он озабоченно заявил, что чувствует себя необычно, как никогда раньше, что он забывает слова и произносит другие, ненужные, что он совершает некоторые движения непроизвольно. “Позвольте, но ведь это кора, это отек коры”. Попытка разубедить его со стороны присутствующих терапевтов не имела успеха. Иван Петрович попросту заявил, что не интересуется их мнением, и потребовал невропатолога. Проявленную им в период ожидания крайнюю нетерпеливость проще всего, казалось бы, объяснить общим болезненным состоянием. Однако это было не совсем так.
После приезда профессора М. П. Никитина, подробно обсудившего вместе с Иваном Петровичем тревожившую его нервную симптоматику, больной успокоился и вскоре уснул.
Потом уже выяснилось, что и здесь, в этом последнем своем наблюдении, Иван Петрович был прав. Вскрытие действительно показало у него наличие отека коры.
Когда через два часа больной проснулся, для всех стало ясно, что мы его потеряли».
Воспоминания А. Д. Сперанского
«…Он, возбужденный, потребовал к себе невропатолога, чтобы вместе с ним разобраться в характере мозговых расстройств. Невропатолог дал удовлетворяющее Ивана Петровича объяснение, и после впрыскивания морфия он, успокоившись, заснул и через несколько часов умер».
Воспоминания М. К. Петровой
После написанного крупными печатными буквами слова «ШТУКАТУРКА» следовало:
«Время шло, а печаль наша не уменьшалась, хотя Иван Петрович и бодрился. После кончины Всеволода он чувствовал себя настолько плохо, что решил на рождественские праздники уехать в Колтуши только со мной, чтобы спокойно отдохнуть в полной тишине, вдали от всяких посещений и разговоров.
Погода стояла на редкость прекрасная: полнейшая тишина, небольшие морозы, ясные, солнечные дни. Особенно хороши были вечера: тихие, лунные, полные какого-то таинственного очарования.
Перед тем как ложиться спать, мы выходили погулять по дорожкам сада, которые специально для Ивана Петровича расчищались от глубокого снега. Вот один раз идем мы. Кругом ни души. Я и говорю Ивану Петровичу:
— Да, нет ничего лучше картин природы, — ответил он. — Они всегда успокоительно действуют на мою душу.
Пребывание в Колтушах ознаменовалось следующим событием.
Сидим мы однажды в его любимой стеклянной комнате за столом, который стоял посередине. Иван Петрович дочитывал какую-то статью, я же раскладывала пасьянс.