— Вроде это поэт Олейников. На Левашовской пустоши вместе с тысячами прочих в братской могиле зарыт. Во рву некошеном.
Глава 43
«ХОВАНЩИНА»
Кто спит под вечер в феврале, тот наспит кумаху.
«Вот и пришел февраль», — написал красными чернилами Нечипоренко, перевернув последнюю свою тетрадь так, что строчка оказалась перпендикулярною ко всему остальному тексту, ко всем записям черными чернилами, вклейкам ксероксов, вставкам.
И пришел февраль, завернувшийся в подбитый ветром и снегом плащ скитальца, февраль, Скиталец Ларвеф. Месяц тревоги, печали, в который русскую равнину одолевает русская идея — метель. Мечется, шарахается душа грешная в виртуальном пространстве между вторым месяцем года и предпоследним, между унынием и смутой, запоем и похмельем, мглой темнотуманной — и белой мглой. При возможности выбрать — когда умереть? когда стреляться? в ноябре или в феврале? — выбран был месяц метели, месяцу слякоти предпочтен. Черная речка смерти, маленькая местная Лета подлила тоски в февральское марево. «Февраль. Достать чернил и плакать. Писать о феврале навзрыд». Вот и сжалось сердце. Тени в избе, лучина, вой ветра, буран, ни зги не видно, дружок.
В начале февраля Татьяна Николаевна пошла провожать свекра на работу, на Тучкову набережную с набережной у Николаевского моста. Легкая метель царила на городских островах, слегка захватывало дух, она держала свекра под руку, чувствуя тепло его сухого острого локтя сквозь ткань рукава; она вспомнила, как он болел, и вдруг ей стало страшно, что он простудится, такой ветер; он упорствовал, носил осеннее пальто, фетровую шляпу зимою, говорил: еще в детстве закалился. Пейзажи возникали перед ними в февральском мареве, два сфинкса с лицами Аменхотепа, купол Исаакия и шпиц Адмиралтейства на том берегу, навстречу вышла Кунсткамера, из-за поворота — Ростральные колонны, привычный маршрут путеводителя. Иногда ходили они короткой дорогой, мимо Института Отта, иногда предпочитали эту — длинную.
После смерти младшего сына он очень сдал, она замечала минуты мрака и тьмы, которых прежде в нем не было.
— Февраль снимем будущей зимой в подходящий день любого месяца, — сказал Савельев, управляясь с ломтем арбуза. — Снимем проход Татьяны со свекром под ручку по набережной в метель из дома на работу.
— Его обычно встречал и провожал кто-нибудь из молодых сотрудников, — заметил Вельтман.
— Во-первых, и невестка могла проводить, во-вторых, мы можем вводить любые эпизоды, не противоречащие здравому смыслу. Я могу вводить то есть. Февраль, метель, Татьяна в пушистом платке, академик в осеннем пальто и шляпе, она говорит: как вы легко одеты, не простудитесь. Хрестоматийные пейзажи. Тревога. Тхоржевский, уж расстарайтесь. Не худо бы, между прочим, съездить в город, договориться с театром, нам нужно снять сцену в опере, глупо это откладывать до февраля.
— Сцену в опере? — спросил Тхоржевский. — Вы мне о ней не говорили.
— Вы до сих пор сценарий не изволили прочесть?
— Да у меня его и нету. Мне дают листочки с эпизодами, которые будем снимать.
— Помрежа я все-таки задушу.
— Что за опера?
— Во время последней болезни академику становится лучше, он играет с сыном, женою, невесткой и врачом в карты, к нему зовут внучек, все радуются, сын решает не отменять похода в Мариинку. Татьяна, как известно, всю юность провела в Келломяках, в театре была в раннем детстве на «Щелкунчике», Владимир Иванович хочет показать молодой жене любимую оперу (которую, между прочим, пели на дому у академика певцы Мариинки когда-то, их приводил дирижер Ельцин с врачом Елкиным); отцу легче, он поправляется, Татьяна Николаевна, Владимир Иванович и доктор Елкин идут на «Хованщину». Вот тут мы снимаем театр, ложу, занавес, отрывки двух актов оперы. В конце второго акта Владимира Ивановича вызывают к телефону, сообщают о резком ухудшении состояния отца. У театра стоит автомобиль «линкольн». Они мчатся через мост, метель, ну и так далее. Сцены в опере можем снять теперь. Пусть Марфа поет: «Силы потайные!» Тхоржевский, поизучайте петербургские скульптуры, нам нужны каменные лица, разные, одно, другое, третье, метель, каменный лик с открытым ртом и нахмуренными бровями, летящая фигура с трубою, каменные складки одежд на ветру, всякое такое, в конце — февральский ангел смерти; может быть, статист… ну, хоть на крыше, лица не снимать, или лицо с итальянской маской… сами сообразите.
— Я понял, — отвечал Тхоржевский, записывая в блокноте про скульптуры. — Ангел может быть в белом халате.