Он остановился возле дома, стоявшего у самой дороги, и осклабился.
— Я уже надоел вам, — сказал он. Сигара его ударилась о землю у ног Гарца, выбросив сноп искр. — Я живу здесь… всего хорошего! Вы любите работать… ваша честь — это ваше искусство! Я понимаю. И потом вы молоды! Человек, которому плоть дороже чести, низок… я и есть низкий человек. Я, Марио Сарелли, низкий человек! Плоть мне дороже чести!
Он покачивался у калитки, с ухмылкой на лице; потом, спотыкаясь, поднялся на крыльцо и захлопнул за собой дверь. Но не успел Гарц сойти с места, как он вновь появился на пороге и поманил его рукой. Гарц невольно шагнул к нему и вошел в дом.
— Будем кутить до утра, — сказал Сарелли. — Вино, коньяк, кюммель? Я добродетелен… Пью только кюммель!
Он сел за пианино и стал что-то наигрывать, Гарц налил себе вина. Сарелли кивнул.
— С этого начинаете? Allegro-piu-presto! [22] Вино-коньяк-кюммель! — Он стал наигрывать быстрей. — Это не слишком долгий пассаж, а потом… — Он снял руки с клавиш, — … приходит это.
Гарц улыбнулся.
— Не все кончают самоубийством, — сказал он.
Сарелли, раскачиваясь во все стороны, заиграл тарантеллу, но вдруг оборвал и, глядя во вcе глаза на художника, стал играть «Kinderscenen» Шумана. Гарц вскочил.
— Довольно! — закричал он.
— Пробирает? — учтиво спросил Сарелли. — А что вы скажете об этом?
Он снова склонился над пианино и стал извлекать из него звуки, подобные стонам раненого животного.
— А это для себя! — сказал он и, повернувшись на табурете, встал.
— За ваше здоровье! Итак, вы верите не в самоубийство, а в убийство? Но так не принято. Вы, наверно, презираете то, что принято? Это светские условности, а? — Он выпил стакан кюммеля. — Вы не любите общества?
Гарц пристально смотрел на него, ему не хотелось ссоры.
— Я не в восторге от чужих мыслей, — сказал он наконец. — Предпочитаю думать сам.
— Выходит, общество никогда не бывает правым? Бедное общество!
— Общество! Что такое общество? Несколько человек в хороших костюмах? Что оно сделало для меня?
Сарелли откусил кончик сигары.
— Ага! — сказал он. — Теперь мы попали в точку. Хорошо быть художником, свободным художником; у людей дисциплина, а для него, как говорится, закон не писан.
Художник вскочил на ноги.
— Да, — сказал Сарелли и икнул, — хорош!
— Вы пьяны! — выкрикнул Гарц.
— Немного пьян… но не настолько, чтобы об этом стоило говорить.
Гарц рассмеялся. Ну не безумие ли оставаться здесь и слушать этого сумасшедшего? И зачем только он зашел? Гарц направился к двери.
— Вот как! — сказал Сарелли. — Все равно не уснете… давайте лучше поговорим. Мне надо многое сказать… иногда приятно поговорить с анархистами.
Сквозь щели в ставнях было видно, что на улице уже совсем рассвело.
— Все вы анархисты, вы, художники, писаки. Факты для вас игрушки, вы живете этим. Игра воображения… никакой основательности… Вам только новенькое подавай… нервы пощекотать. Никакой дисциплины! Все вы настоящие анархисты!
Гарц налил себе еще вина и выпил. Лихорадочное возбуждение этого человека было заразительным.
— Только дураки, — ответил он, — принимают все на веру. А что касается дисциплины, то что вы, аристократы или буржуа, знаете о дисциплине? Вы когда-нибудь голодали? Вашу душу когда-нибудь клали на обе лопатки?
— Душу на обе лопатки? Неплохо сказано!
— Не будет толку из человека, — горячился Гарц, — если он живет чужими мыслями. Надо самому научиться думать!
— И не прислушиваться к тому, что говорят другие люди?
— Если и прислушиваться, то во всяком случае не из трусости.
Сарелли выпил.
— Что бы вы сделали, — сказал он, ударив себя в грудь, — если бы у вас тут сидел черт? Пошли бы спать?
Что-то вроде чувства жалости охватило Гарца. Ему захотелось как-то утешить Сарелли, но он не мог найти слов и вдруг возмутился. Что может быть общего между ним и этим человеком, между его любовью и любовью этого человека?
— Гарц! — бормотал Сарелли. — Гарц в переводе значит «деготь», hein? Ваш род не из древних?
Гарц свирепо посмотрел на него и сказал:
— Мой отец — крестьянин.
Сарелли взял бутылку и твердой рукой вылил в стакан остатки кюммеля.