Тийна была девчонка особая. Плавала, каталась на коньках, но к настоящему спорту, требующему повседневных тренировок и постоянного приложения труда, вкуса не имела. Читала столько же, сколько и я, но тем для разговора в книгах находила в десять раз больше моего. Когда же я подбрасывал мальчишечьи ходячие истины, что учителя дураки, что на художественных выставках в половине картин ничего не поймешь, что в музыке важнее всего усиление, она спрашивала, а что я сам думаю.
Отвечал, конечно, что я именно так и думаю. Но в душе, к своему удивлению, вынужден был признаться, что я вообще-то и не задумывался над этим. Формула имелась, и ею было так удобно пользоваться. А то, что можно было вывести какую-то другую формулу, это я понял, только подружившись с Тийной.
Это было чертовски неприятно. Кому хочется признаваться, даже себе, что он твердит чужие речи как попугай и подражает другим словно обезьяна. К тому же внутри скребло, когда оказывалось, что у приятеля есть такое мнение, до которого ты сам не смог дойти. Это заставляло напрягать и свои мозги.
Поэтому я и старался наращивать эти цифры. Было здорово сознавать, что в последнее время и я мог козырнуть какой-нибудь свежей мыслью. К тому же верил, что, бывая чаще вместе, я смогу сильнее привлечь к себе Тийну.
Откровенно говоря, пока я только одним сумел всерьез удивить ее. По крайней мере я сам думал так. Своей удалью.
С того наше знакомство и началось.
В пионерском лагере, куда мне отец достал путевку на лето, первый отряд пребывал на особом положении. Делали что хотели. Только на линейке и во время еды бывали на месте. В остальное время — свободные люди. В основном гоняли мяч, купались и загорали.
Однажды под вечер мы ватагой находились за лагерем у уключины реки. Двое перекидывали воланчик, другие в старой лодчонке плавали в прибрежных камышах, кто-то слушал по транзистору какую-то бравую музыку, приправленную игрой ударника.
Вдруг кто-то вскрикнул: «Ой!» Послышался всплеск, и выплывшая на открытую воду посудина перевернулась вверх дном.
Мы не обратили на эту мини-катастрофу особого внимания. Воды в реке было едва по шейку, погода теплая, а наша «Санта Мария» и до того не раз к общему удовольствию переворачивалась со всей командой.
Но на этот раз вдруг закричали:
— А где Маре?
В голосе крикнувшей был испуг и недоумение.
— Маре!
— Маре, ты где?
Крики оставались без ответа.
Это заставило меня кинуться в воду. В несколько гребков я был уже у лодки. Нырнул. Под перевернутым корытом никого не было. Снова набрал полные легкие воздуха и ушел на дно. Там были ветки, коряги, какие-то растения и осклизлые камни. Мне такое дно не нравится. Отвращение брало верх, но я заставил себя лазать под водой до последней капли кислорода.
Когда я снова высунул голову из воды, донесся смеющийся голос Маре.
— Ау! Я здесь!
Я сплюнул и выбрался на берег. Глупая шутка! Девчонка, после того как лодка перевернулась, спряталась за какими-то зарослями. Явно затем, чтобы, хихикая, смотреть, как ее исчезновение наводит на нас панику.
— Видели, как Пааво бросился за Маре головой в тину! — засмеялся кто-то.
Это было сигналом к общей потехе. Маре постреливала на меня глазами, словно уверенная, что я ненароком вынес свою скрытую симпатию к ней на общее обозрение.
Я нахохлился. А Маре сказала девчонкам вполголоса, правда, так, чтобы все слышали:
— Какой же смелый, этот Пааво!
Я еще не успел решить, как мне реагировать на столь банальный комплимент, как другой девчачий голос словно хлыстом хлестнул:
— Тоже мне смелость — там, где вода по колено!
Я глянул на говорившую. Белобрысую эту я и раньше здесь, в лагере, встречал. Но до сих пор мой взгляд просто скользил мимо нее. Видимо, не подавала повода, чтобы привлечь внимание. Я даже не знал ее имени.
Теперь я увидел в глазах белобрысой и в уголках ее рта усмешку, словно она была уверена, что комплимент Маре тронул меня и что я тут же распущу хвост.
— А какая должна быть настоящая храбрость? — неожиданно спросил я.
Лишь когда эти слова были сказаны, я понял, до чего они глупо прозвучали.
К счастью, мой вопрос слегка смутил белобрысую. Явно поэтому она и не ощутила в нем скрытого желания возвысить себя.
— Откуда мне знать… — пожала она плечами. — Разве этих настоящих смельчаков на каждом шагу видишь!
Затем она вдруг оживилась и твердо произнесла:
— Я только одного видела. Моего дядю. Когда его ужалила гадюка, он взял нож и вырезал ужаленное место. Сам вырезал у себя на ноге кусочек!