— Да, очень, — ответил Альберт тихо и спокойно. — Но у него было оправдание — смерть моей матери. У меня такого оправдания нет, потому я стараюсь быть добрым. И вообще добрые дольше живут. Злоба иссушает душу. Злоба убивает тело. Хотя я не очень добрый, потому что рад, что отец умер. Он освободил меня своей смертью. Никто теперь не попрекает меня добрыми поступками. Иногда меня даже благодарят. Потому я до сих пор жив. Знаю, что когда-нибудь я перестану быть нужным, и тогда я спокойно уйду в небытие.
— Так ты не веришь в жизнь после смерти?
— Нет, не верю. И тебе не советую верить, — неслось с пола, и я радовалась, что не вижу смешинок в серых глазах. — Жить надо сегодня и сейчас, а то завтра может не быть. Совсем не быть.
— Я это знаю.
Одеяло было очень теплым, но я все равно натянула его по самый лоб на случай, если Альберт решит подняться с пола. Не хочу, чтобы он видел мои слезы и жалел меня. Мы поругались с мамой в то утро, и я ушла, хлопнув дверью, и она в ответ ушла насовсем, не простившись.
Я отвернулась к окну. Солнце играло на плотной материи, желая прорваться в комнату, но у него не было никакого шанса.
— Прости, что опять нечаянно разбередил твою рану.
— Ты не должен извиняться, — попыталась я ответить ровно. — Я тоже полезла туда, куда меня не приглашали. И все равно можно к тебе? Одеяло очень теплое.
— Возьми простынь, — ответил Альберт спокойно, и я попыталась не обидеться на него за отказ. — Давай я расскажу тебе зимнюю сказку, чтобы не было так жарко. Согласна?
— Лучше про Баха.
С пола послышался смешок.
— Она как раз про Баха, ведь уже наступило завтра. Наше с тобой знакомство началось с дождя, а мое с Бахом — с мокрого снега, и все равно я люблю зиму, потому что в ней мало солнца. Ты еще слушаешь меня?
— Говори, прошу… Мне уже холодно, — попыталась я пошутить и раскрылась аж наполовину.
— Я не люблю шляпы, ненавижу капюшоны, но ничего не может быть хуже мокрых от снега волос. Зима в тот год выдалась в Любеке такая, что все позавидовали лысым. Хотя мы и так бы все ночи напролет торчали в кабаке, совсем темном, чтобы своими мертвенно-бледными лицами не особо выделяться среди красных пьяных рож бургеров. Спросишь, зачем отец вытащил меня из замка? Ради музыки, чего же еще! А себя — ради пива. В том кабаке подавали отменное пиво, после которого кровь жертвы приобретала привкус хмеля. И вот двое чертей в нашем лице решили потешиться над людьми, окрестившими это место чертовым еще до нашего прихода. В городе бытовала легенда, что в тринадцатом веке, когда архитектор осматривал пепелище прежней церкви, к нему заявился сам виновник пожара, черт, и поинтересовался, что тот собирается здесь строить? Архитектор, не будь дурак, сказал, что кабак, но черт тоже, не будь осел, явился проверить и пожурил архитектора за обман — да, да, нельзя врать тем, кто сильнее тебя, нельзя. Да и вообще врать нельзя, это уж отец вколотил в меня отлично, когда я еще был живым и чувствовал боль, как любой ребенок. Но чего я опять о себе… Мы говорим о Бахе, вернее сначала о том архитекторе, который ничуть не смутился и ответил, что кабак будет дверь в дверь с церковью, чтобы грехи было легче замаливать. Так и стоят оба вечных строения бок о бок по сей день, и которое из заведений более посещаемо, еще можно поспорить. Ты уже спишь?
— Даже не надейся. Я хочу узнать, как ты укусил Баха. Или это сделал твой отец?
— Ты кровожадная, а я нет. И пиво не пью. Но тебя обещаю напоить вечером. Здесь есть отличный ресторанчик, пусть и на вид плох, но лучшего яблочного штруделя ты нигде не попробуешь.
Он, наверное, голодный. Вот и думает о еде. Или просто не в силах полусонным рассказывать занятные истории. Может, попросить повременить с рассказом до вечернего пива? Но мое предложение запоздало, Альберт продолжил историю прежним твердым, пусть и тихим, голосом:
— Отец у меня играл на скрипке, очень, скажу, хорошо. И все в кабаке были очарованы его музыкой и постоянно подносили за игру пиво. Он умудрялся проливать его незаметно или же вливать в приносящего, и тот в хмеле не замечал укусов. Я читал все ночи напролет, но скоро не выдержал и, несмотря на жуткую погоду, запросился домой. Но отец был неумолим — мы обязаны были посетить концерт Иоганна Рейнкена. Это было частью моего обучения музыке. В тот последний вечер в кабаке к нам подсел один пьянчуга и, бурно жестикулируя, начал рассказывать…
И Альберт так мило исковеркал произношение английских слов, что я не удержалась от смеха, но быстро успокоилась, пытаясь вникнуть в ломанные слова: