Но человеконенавистником он отнюдь не стал. И уж, конечно, его печаль никак не отразилась на его отношении к науке, которой он посвятил жизнь, к труду на благо человечества.
Он любил науку вечной любовью, любознательность его не знала предела. Интерес к научным занятиям не оставлял его до последних дней жизни. В семьдесят девять лет он начал серьезно изучать математику - решал задачи, штудировал "Ключ к математике" Аутреда.
Часто к нему, в его уединение, приезжали друзья, и он всегда был рад им и всегда щедро делился своими новыми наблюдениями и знаниями. Когда к нему приехал Джон Обрей, собиравшийся в путешествие по Италии, Гарвей охотно рассказывал ему об этой стране, советовал, что именно следует там в первую очередь посмотреть, какие книги прочитать, как организовать свое время.
В провинции Комбе, в графстве Соррей, где Гарвей жил последние годы, брат Элиаб приобрел для него дом - Кокайнгауз. На кровле этого дома можно было часто видеть невысокого, не согбенного годами старца, с благородными выразительными чертами лица, с умными и добрыми глазами. Гарвей гулял по плоской крыше, наблюдая за движением воздуха и состоянием солнца. Он любил уединение: оно помогало ему думать. Иногда, в самое жаркое время дня, спасаясь от раскаленных лучей солнца, он забирался в подвал и здесь, в темноте, тишине и прохладе, предавался размышлениям.
День его был строго расписан: научные наблюдения и занятия, созерцательные прогулки где-нибудь неподалеку от дома или на крыше его, время, проводимое с братом за чашкой кофе (кофейник он завещал брату, в память об этих приятных минутах и милых беседах), встречи и беседы с друзьями, посещавшими его.
И подагра... О, она требовала немало времени! Она настоятельно напоминала о себе, все чаще и свирепей давала себя чувствовать; болезнь нужно было лечить, и он лечил ее. Бог знает, кто посоветовал ему водные процедуры, но он пристрастился к ним и тоже внес в свое расписание дня. Лечился он от подагры упорно и настойчиво, невзирая на погоду и время года. Даже в мороз он иногда залезал на крышу дома, куда предварительно выносили таз с холодной водой, опускал в него больные ноги и сидел так, пока не закоченеет.
Быть может, это была его единственная старческая причуда, а возможно, такая закалка и имела свой смысл. От подагры он, правда, не избавился, но до конца жизни сохранил бодрость и силу, достаточные для того, чтобы заниматься наукой и даже посещать заседания Лондонской коллегии врачей.
С коллегией он не порывал связи и, хотя считал, что далек от общественной деятельности, проявлял всяческую заботу о врачебном обществе, в котором состоял. Он выстроил для коллегии дом на свои средства; подарил обществу врачей свою коллекцию естественнонаучных препаратов и хирургических инструментов, передал книги и пожертвовал вечную ренту в 56 фунтов стерлингов на жалование библиотекарю и устройство ежегодных собраний в память благотворителей коллегии.
Лондонская коллегия врачей при жизни поставила в честь Гарвея в актовом зале статую с надписью:
"Вильяму Гарвею, благополучно здравствующему, бессмертному в памятниках своего гения, коллегия врачей Лондона воздвигла этот монумент, дабы он, Гарвей, был вечным ее президентом согласно своим заслугам, он, даровавший крови движение и животным зарождение".
Как относился Гарвей к религии? Ведь своими открытиями он нанес ей огромный ущерб, - недаром у него было такое множество ярых врагов среди церковников и мракобесов.
Богословские распри и борьба религиозных сект никогда не занимали его. Они просто не стоили того интереса, который многие к ним проявляли. Что касается веры в бога - быть может, она у Гарвея и была, но проявлял он эту веру по-своему: восхищался "чудесами" вселенной. Пожалуй, в его глазах вселенная, природа - это и был "бог".
"Бог", однако, вполне познаваемый и совсем не страшный. Он, Гарвей, во всяком случае, не боялся весьма решительно вмешиваться в "божественные тайны".
Не он один, большинство выдающихся людей того времени придерживалось подобных религиозных взглядов: природа в их глазах являлась как бы одушевленным целым, в котором все гармонично и осмысленно.
О целесообразности всего в природе говорится еще в философии Аристотеля. Рассуждая о целесообразности, древние ученые считали, что не может быть в организме двух сосудистых систем - венозной и артериальной, - несущих одну и ту же функцию: распространение крови. Потому и поселили они в артерии "дух", потому и не искали истинных путей крови и не подозревали о ее круговороте.