А отец в это время уже не мог удержать себя на месте и с закипевшим раздражением поднялся и вышел из комнаты, собираясь сказать Михаилу все то, что он подумал о нем: и о его бездушии, и о том, что он хуже машины, и еще о многом, но, проходя мимо гостиной, вдруг остановился перед неубранным столом. Этот стол он уже видел, но сейчас увидел его совсем по-другому. Бутылки, рюмки, фужеры, залитая вином скатерть и полная пепельница окурков вызвали такое отвращение, что копившаяся в нем злоба будто взорвалась. Он побежал на кухню, выхватил из шкафа мусорное ведро и, вернувшись в гостиную, стал сбрасывать в него бутылки с вином и водкой, сгребать туда рюмки и фужеры, а потом засыпал битое стекло и хрусталь окурками из пепельницы.
Теперь стол был пуст, но он все еще не мог справиться со своей злобой, побежал к мусоропроводу, потом из шкафа, где стояла посуда, бросил в ведро массивный резной графин, а потом стал высыпать туда окружавшие эту хрустальную громаду рюмки, рюмочки, фужеры, полуфужеры, бокалы, бокальчики, всю ту звенящую и блестевшую мишуру, которую с такой гордостью ставили в этом доме на стол, когда собирались гости.
Сын безмолвно стоял в дверях и испуганно следил за погромом отца, а когда тот бросил в ведро последний фужер из богемского стекла, растерянно простонал.
— Их-то не надо было, отец… Это мамин подарок… На свадьбу.
— Обойдетесь! — закричал Иван Иванович. И, проходя с нагруженным доверху ведром мимо сына, еще раз в сердцах выкрикнул: — Обойдетесь! Раз пить не умеете! — Проследовал по коридору на лестничную площадку и с грохотом высыпал содержимое ведра в мусоропровод.
…Отец и сын были в гостиной, где только что старший Иванов устроил погром, и молчали. Иван Иванович словно после тяжелой работы, которая отняла все его силы, с закрытыми глазами полулежал в кресле, а Михаил сидел напротив на стуле и, как провинившийся школьник, смотрел себе под ноги.
— Что у вас тут произошло? — наконец проговорил Иван Иванович и, открыв глаза, заставил своим взглядом посмотреть на себя сына. Михаил выдержал взгляд отца, но Иван Иванович увидел в его глазах такую муку и боль, что сам не смог смотреть в них и отвернулся. — Так что же?
Сын молчал, отец еще раз взглянул на него и с испугом понял, что если тот сейчас начнет говорить, то заплачет. Еще мальчишкой Михаил был крепким, как кремень, и последний раз Иван Иванович видел сына плачущим лет двадцать пять назад, таким, как сейчас был Антон. А теперь огромный, под метр девяносто ростом мужик, тридцати семи лет, отец и муж, заплачет. Если это случится, то может произойти непоправимое. Михаил не простит себе этого. Долго сидел не шевелясь, давая сыну совладать с собою и самому начать разговор.
— Я, отец, бродил всю ночь, — тяжело, словно камни, начал складывать слова Михаил, — и не знаю, где был… Хмель прошел сразу, как только выскочил из квартиры… Не помню, где был, только шел и шел, не останавливаясь…
— Ты что, ударил ее? — осторожно спросил Иван Иванович, и сын, вздрогнув, поглядел на отца, будто только что увидел его.
— Нет, я не бил…
— А откуда же у нее кровь? И почему она закричала и разбудила Антона?
— Да, закричала… Сильно и страшно. И я выбежал из квартиры…
— Ты посмотри на себя, на свои руки, — все так же тихо продолжал отец. — Если ты ударишь ее… А ты же бешеный и, наверное, ударил. К чему все это может привести? У вас же Антон…
— Отец, отец… — простонал Михаил, и Ивана Ивановича опять обдало от этого стона. — Ты не знаешь всего… Не знаешь… С Наташкой случилось страшное. И уже давно… Еще за границей. Мы ведь и срока своего не добыли… Уже тогда у нее это началось… А она ничего не хотела знать. Да и сейчас не верит, что больна.
— У мужиков это как-то легче проходит, — вмешался Иван Иванович. — Отрубил, или, как они говорят, завязал — и все.
— Тоже не у всех… Многие по нескольку раз рубят… до самой смерти… Наташка вот тоже почти полгода держалась. И никаких проблем не было.
— Так какого же ты черта! — вскричал Иван Иванович. — Зачем затеял это застолье? Зачем? Без него вы свою радость не могли пережить? — И он кивнул на стопку журналов со статьей невестки, а потом, вскочив с кресла, обежал стол и, остановившись перед сыном, опять выкрикнул: — Не могли?
— Да ведь… — тоже поднялся и, покраснев, вытянулся перед отцом сын. Он был на голову выше отца, шире его в плечах и уж, конечно, крепче фигурой, но сейчас не это отличало его от родителей — разнил их голос Михаила, спокойный и полный достоинства, не успокоенный, а спокойный. — Ты погоди, отец. Так ведь тоже нельзя жить. Затвориться от всех и в четырех стенах куковать. Да и Наташка не согласится… У нас ведь и друзья.