Иван Иванович повернулся, поглядел затуманенными глазами на жену и, чтобы успокоить ее, кивнул ей и попытался улыбнуться. Но, тут же поняв, что улыбка получилась вымученной, поднялся и сказал:
— Может, и обойдется… Дай бог, чтобы обошлось! — И направился к двери, за которой была лоджия. — Я немного подышу и буду ложиться, — сказал он жене, — а то у меня завтра тяжелый лень. Летучка в лаборатории, большое институтское совещание, депутатский прием в райисполкоме и куча других дел.
«Заботами на службе я и держусь, — думал Иван Иванович, — хоть и клянем мы свою занятость, а без нее уже давно бы сошел с круга». Завтра начнется день, и обступят его дела и люди. В лаборатории почти девяносто человек, и у каждого к нему дело… Пока ты нужен другим, ты и живешь.
Иван Иванович смотрел вниз, на мерцающую россыпь огней города, вслушивался в затухающий шум его улиц и уже прикидывал, как он начнет завтрашний день в институте. В одиннадцать — лабораторный час, где с начальниками секторов и групп разбираются дела лаборатории за неделю. А перед этим совещанием ему надо управиться с документами и почтой. И закрутится его рабочий день, да так, что он очнется только тогда, когда лаборантка Оля, она же и его секретарша, откроет дверь и виновато скажет: «Ну, я пошла, Иван Иванович».
И Иванов поймет, что рабочий день в институте уже окончился, а ему еще надо посидеть одному час-полтора, чтобы разобраться в чертежах и отчетах по текущим программам, которые принесли из секторов и групп еще на той неделе. Но заняться ими не придется. Оля напомнит: «Иван Иванович, не забудьте, у вас сегодня депутатский прием». И он оставит все до завтра и поедет в райисполком. А там свои докуки и свои заботы…
Иван Иванович хитрил, он уводил мысли туда, где ему было легче. Уводил, прятался, но удержаться не смог, в нем будто соскочила с упора сжатая пружина, и его вернуло к словам сына: «Это самая гнусная форма взятки: ты — мне, я — тебе. И все из государственного кармана». Почему Михаил сказал это о своем друге? Что у них произошло? И какое к этому отношение имеет Наташа?
Неразрешимые вопросы выплывали и выплывали из бесконечного дня, какой начался для него с ночного звонка Антона, и он не знал, как ему оборвать их. Иван Иванович стоял в лоджии, смотрел на засыпающий город, в котором прошло больше тридцати лет его жизни, и ему вдруг стало так одиноко и страшно от пережитого за сегодняшний день, что ноги стали подкашиваться, и, чтобы не упасть, он взялся за перила и прислонился к стене.
Испарина покрыла лоб, Иван Иванович зашарил по карманам, но вспомнил, что нитроглицерин он оставил на столе в кабинете, и его охватила еще большая оторопь. «Чего так пугаешься? — подбодрил он себя. — Разве впервой? Надо переждать». Он сделал глубокий вдох, но спазм, сдавивший грудь, не проходил. Повернулся, шагнул к двери… Все поплыло, но двигаться он мог. Переступил порог. Пол кабинета неожиданно накренился, и Иван Иванович, не найдя опоры для ноги, занесенной для нового шага, заскользил…
6
Иван Иванович открыл глаза и не мог понять: где он? Белый потолок, белая стена перед ним, белая простыня, прикрывавшая его до подбородка, и белый мертвый свет, полнивший откуда-то из-за головы голую комнату. Повел взглядом в сторону — перевернутая бутылка с жидкостью в капельнице. Рядом — другая. От них сбегают рыжие змейки трубок под простынью к его телу.
Осмотр палаты так утомил его, что веки закрылись, и он впал в забытье. Однако через несколько минут сознание вернулось, и он, чтобы не тратить силы, уже не стал открывать глаза, а начал трудно припоминать: что же с ним случилось?
«Значит, попал в больницу…» Сознание ускользало, но он остановил его на самом обрыве, и теперь надо было удержаться на этой грани, а потом медленно отступать от пропасти.
Иван Иванович считал себя сильным человеком. Таким он и был всю жизнь. Но помнит он и свое бессилие. И не только физическое… Он испытал его тем вечером, когда ушли из их дома Михаил и Наташа и забрали с собою Антона. Как он хотел удержать внука, а ничего не мог поделать. Теперь же его придавила к койке еще и физическая немощь, и от него сразу отошли куда-то далеко те страхи и та боль, которые терзали еще вчера, их отдалила его собственная жизнь, какая, казалось, лишь теплится в нем. То, что случилось в семье сына той ночью, что было с ним весь бесконечно долгий день и вечер, когда он говорил с невесткой и сыном, будто кто отгородил от него стеной, за которую ему заказано заступать. И только страх и боль за Антона слились с его собственной болью и тревогой.