«Помню!», «Помню!», «Помню!» — стучит разволновавшееся и сбившееся с ритма сердце. Помню того польского мальчика в разоренном Сталинграде. Стоит, красуется перед нами, мальчишками, в ладной офицерской форме, глаза горят, а с детских губ безмолвно рвется: «Завидуйте!»
И неожиданно, будто является из чьей-то чужой жизни, приходит на память сцена, как водил польский мальчик русского мальчика-сверстника в свою армейскую медчасть. Видя, что я прихрамываю, Завадский спросил:
— Что это у тебя?
— Еще осенью ранило. Теперь уже зажило…
— А чего хромаешь?
— Побаливает немного.
— А ну, покажи! — настоял он и, осмотрев мое бедро, повел в медчасть.
Из подвала вышел пожилой майор, с двумя зелеными шпалами на петлицах, заставил спустить штаны и, осмотрев меня, решительно сказал:
— Надо вскрыть и посмотреть…
— Что? — не понял я.
— А все это. — И он обвел пальцем припухшую красноту на месте зажившей раны.
— Да вы что? Она полгода заживала. Я лечил…
— Чем?
— Реванолоном…
— Правильно… Но все же лучше вскрыть. Видишь, там идет процесс. — И, прочистив и похвалив свищ в ране, добавил: — Все же лучше вскрыть. С матерью посоветуйся и приходи…
Когда я рассказал маме о посещении медчасти, она испуганно запротестовала. А потом стала успокаивать и меня и себя.
— Нам только до зеленых листочков сирени дотянуть… Я тебя сама вылечу.
И все было, как она сказала. Когда сирень выкинула первые изумрудные листочки (правда, сирень и другую зелень не так легко было найти в городе), мама натирала их мылом и прикладывала к моему воспалившемуся бедру. Опухоль и краснота скоро прошли, а к лету затянулся и исчез мой свищ, который так понравился военврачу.
Чем дальше время отдаляло меня от войны, тем чаще приходили эти тревожные мысли, а правильно ли мы поступали тогда, когда спешили стереть следы войны, а вместе с ними и ее память? И не только на Доме Павлова… А в центре города? Почему не оставили хотя бы часть знаменитого фонтана перед вокзалом, со скульптурной группой хоровода детей? Когда второго февраля сорок третьего оборвался полугодовой грохот взрывов и Сталинград придавила жуткая тишина, самым страшным местом в городе был этот привокзальный фонтан. Иссеченные осколками фигурки детей кричали, взывая к милосердию. Лет через пятнадцать, уже в Волгограде, я брал интервью у известного государственного деятеля США Аверела Гарримана. Он начал его с этих израненных скульптур детей, которые поразили его больше всего в разоренном Сталинграде весной сорок третьего.
Теперь этот фонтан остался только в кадрах военной кинохроники…
А памятные места на набережной и у элеватора? В районе заводов: тракторного, Баррикад, «Красного Октября» и в других местах самых ожесточенных и кровопролитных боев? Почему там не осталось мест поклонения?
Конечно, понять тех, переживших войну и стремящихся поскорее забыть ее, можно, но вот оправдать?..
Как я уже говорил, такое не забывается, а с годами переходит в грусть безвозвратных потерь. Однако в них есть и утешение. Может быть, слабое, но все же утешение. Вспоминая прошлое, мы не только оглядываемся на свою жизнь, но и оцениваем ее, а часто и подводим итог прожитому.
Бродя по улицам Варшавы, я понял, что и в моей жизни завершился значительный и дорогой мне период… И не только потому, что здесь сошлись мои польские встречи, а потому, что сдвинулся и стал отходить целый материк пережитого. Видно, с каждым происходит нечто подобное. Живет человек, копятся в нем встречи и переживания, но приходит время, и все завязывается в один тугой и неподвластный нам узел, и ты вдруг ощущаешь, что твоя жизнь-капля в общем океане жизни течет в вечность.
Эти размышления отодвинули заботы дня, и мне уже показалось неважным, попаду ли я завтра в те самые Гурки, где живут братья Ивана-Яна Чекасина-Якубовского, удастся ли проехать по местам, где воевал герой польского сопротивления Александр Васильевич Кузнецов, или все это случится в другой мой приезд в Польшу. Главное, что я передумал и перечувствовал здесь вдали от Родины. А встречи, ради которых я приехал сюда, что ж? Пока человек жив, они впереди…
1986
СЕМЕЙНАЯ ЛЕГЕНДА
Герой гражданской войны комбриг Иван Четвериков воспитывался в семье деда по материнской линии, Лазаря Ивановича Четверикова.
По рассказам матери, он появился в их семье, видимо, в возрасте 6—8 лет. Иван был сыном старшего родного брата деда, Ефима.