Он лежал с закрытыми глазами и изо всех сил держался за свои выстраданные мысли. Как сделать, чтобы Антон понял его, какими словами достучаться до его сердца?
Вспомнилось изречение какого-то мудреца-максималиста: «Все великие и нужные людям истины уже давно сказаны. Но так как их никто не слушает, эти истины необходимо повторять и повторять». Можно было только позавидовать уверенности мудреца, но была ли в его совете истинная мудрость? Молодые не любят назиданий и как черт от ладана шарахаются от них.
А кто любит, когда его поучают? Мудрецы прошлого знали это. Обо всем, что хотел сказать Иван Иванович внуку, сказал лучше Декарт. И без назидания. Иванов знал, что это высказывание есть в его книге, и стал листать ее. Найти его было не так просто. Иван Иванович несколько раз прерывал поиск, закрывал глаза и отдыхал. Он посетовал, что так беспорядочно вел записи. Но, пролистывая их сейчас, был отблагодарен тем, что прочел и вспомнил столько интересных и мудрых мыслей и высказываний, и не стал сильно огорчаться, а принялся вновь листать тетрадь. И наконец нашел это изречение философа. Оно звучало так:
«Я взял себе за правило стараться одолевать не столько судьбу, сколько самого себя и изменять не столько мировой порядок, сколько свои собственные устремления».
Прочитав это, Иван Иванович вернулся к своей сегодняшней записи и приписал следующую фразу: «Смотри, Антоша, мои записи на этот счет». Сделал паузу, хотел приписать слова о том, что эти же мысли Антон может найти у многих мудрецов, начиная от Аристотеля и кончая нашими современниками, и что они есть и в этой его книге, но в палате появилась медсестра. Сегодня дежурила другая сестра — Таня. Мило улыбнувшись, она взяла из рук Иванова тетрадь.
— Вам, Иван Иванович, нельзя этим увлекаться.
— Нет, милая сестрица, — тихо, но твердо ответил Иванов, — теперь мне все можно.
— Я рада, что у вас хорошее настроение, — подхватила та, — но у нас сейчас процедура, и давайте займемся ею.
— Милая Таня, — удержал ее за руку Иван Иванович, — если вы приготовили для меня обезболивающий укол, то приберегите его на потом. Пока я еще могу справляться. — И, заговорщически улыбнувшись, прошептал: — У меня есть свое средство против этой ведьмы. Вы уходите, а я тут рассуждаю… Ваш укол мешает мне, он дурманит голову.
Таня растерянно пожала плечами.
— Но ведь Юрий Николаевич…
— Ничего, Танюша, скажите ему, что я отказался.
— Странно, — все так же недоумевая, протянула сестра, — другие просят эти уколы, а вы…
— Вот им и отдавайте пока мои, — опять улыбнулся Иван Иванович, но на этот раз его улыбка вышла вымученной, и он отвел глаза.
Таня еще с минуту постояла со шприцем в руках, потом, разобрав его, бросила в металлическую коробку и молча вышла из палаты.
Иван Иванович опять остался один, и сразу на него навалилась боль, будто она только и ждала ухода сестры, предлагавшей ему защиту. Пришлось терпеть и уводить себя в спасительную страну своего детства, где он только и мог укрыться.
Иван Иванович видел себя совсем мальчиком, лежащим среди ватаги сверстников на берегу реки, на горячем песке под горячим солнцем. Он понимал, что сейчас, к вечеру, у него поднимается температура и от этого ему так жарко под тем ослепительным солнцем на раскаленном речном песке. Он не помнит имен и фамилий ребят, но знает, что они рядом.
Почему он так любит воду и ту милую полоску суши, где она сходится с водою? Отчего при виде трепетной и всегда живой линии берега у него щемит сердце и его тянет обняться с нею, как обнимается вода с землею? Не оттого ли, что перед уходом человека из жизни в нем высвобождается глубоко сокрытая сила, инстинкт наших самых далеких предков, земноводных, зоной обитания которых была эта граница воды и суши — берег?
Где бы ни носила жизнь человека, а в конце своего пути он прибивается к этому берегу…
Кажется, у него начинается бред и он опять сползает в беспамятство. Иван Иванович знал, что удержать его может только действие. Но что он может в своем немощном положении? У него осталось лишь одно — способность мыслить. Ее пока еще не проглотила боль. Каким бы счастьем было для него оторвать дух от плоти! Но он безнадежный материалист, и ему не на что надеяться. За грехи надо платить, говорили раньше. Грешил, не грешил, а плата одна — жизнь.