– О, началось! Тебя точно не утопят.
– Почему?
– Ты же отличник, октябренок, пионером вот-вот станешь, тебя-то за что?
– А его за что?
– Наверное, плохо учился, выгнали из комсомола, – предположил Гриша.
– Гриня, а, правда, что слышно? – переспросила мать, протягивая ему соль в бумажном кульке.
– А я знаю? Поди, шобола бандитская порешила, перебежал дорожку кому-нибудь. Ранение у него ножевое в боку оказалось.
– Личность-то опознали?
– Да, отмыли, десять ведер воды вылили, старлей из районной милиции, вроде, опознал – вор он, проходил по краже в доме Харузовых как соучастник, да не хватило улик, чтобы посадить.
Гриша подмигнул Аркашке, и вышел в коридор, неровно стуча сапогами – осколки немецкого снаряда, раскроившие бедро, сделали его походку неустойчиво-раскосой.
За стеной послышалось гортанное пение и смех – проснулась сумасшедшая Лида. Через десять минут из щелей потянуло чем-то горелым.
– О! Мишигине1 снова кашу сожгла, – вздохнула мать, – придет тот день, когда она нас всех спалит, попомни мое слово!
У матери Лида всякий раз вызывала брезгливый страх: своим горящим безумным взглядом, рыхлым бесформенным телом, абсолютно белой прозрачной кожей и полным отсутствием бровей, да и вообще любой растительности на теле. Кроме светло-пшеничной косы и белесых ресниц, у нее не было ни одного волоска ни на руках, ни на ногах. Из-за этого Лида казалась чем-то средним между ангелом и лягушкой-альбиносом. Всем недовольным Лида совала в нос потрепанную бумажку, где неразборчивым почерком на латыни было что-то написано, и стояла фиолетовая печать. По факту это означало, что она официально признана дурой, и может делать все, что ей заблагорассудиться. Сколько Лиде лет – не знал никто. Предполагали, от восемнадцати до сорока. Раньше за ней ухаживала родная тетка, кормила, одевала, водила за руку по улицам, заходила в лавки и на рынок. Лида всегда смеялась, как лошадь, задирая верхнюю губу и обнажая красивые перламутровые зубы, она любила внимание, и чем больше в нее тыкали пальцем, тем громче был ее смех. Впрочем, вскоре к Лиде привыкли. Женщины на рынке часто совали ей в карман фартука конфеты, изюм, яблоки. Пацаны – какашки, камни и жуков. Лида была одинаково рада и тому, и другому. Мужики не упускали возможности ущипнуть ее за дебелый зад и пухлые, болтающиеся под цветастым ситцем груди. Ее безумие их возбуждало. Нередко, в байках между собой, они имели Лиду и так и эдак, но дальше слов не заходило – родственница охраняла ее как сторожевая собака. Умерла тетка в одночасье. Лида осталась одна, шефство над ней неформально взяли соседи по квартире – жильцы четырех комнат, среди которых были Аркашкины родители, Гриша, и врач дядя Додик. Ее перестали выпускать на улицу, покупали продукты на государственное пособие, и с каждого обеда оставляли куски – то пирог, то рыбу, то плов, то кашу. И Лида, всякий раз подогревая еду на примусе, наполняла двор запахом гари.
– Ма, можно я к Лидке пойду червей кормить? – оживился Аркашка, учуяв знакомую вонь, – мне уже лучше!
– Что у вас общего с этой мишигинской женщиной, не могу взять в толк, – проворчала мать, – иди, только раскладушку сложи с прохода, пока мы все тут ноги не переломали… И сними с примуса ее кастрюлю, если она еще жива…
Уже через пять минут Аркашка был во дворе своей школы под тутовниками, высаженными в ряд по периметру забора. Подпрыгнув, он подцепил нижнюю ветку и начал обрывать листья, погружая их в край рубашки, завернутой на животе. К Лиде прибежал вспотевшим, радостным, забывшим про голову и кошмарные ночные видения.
– Аргаша пришел…, – заулыбалась рыхлая Лида, впуская соседа в комнату, – ягоды принес?
– Лид, ягоды в августе закончились, каждый раз тебе говорю, – Аркашка деловито прошел в угол, где на сундуке стояли три коробки из-под обуви, в которых на зеленой подстилке из листьев разной свежести копошились серовато-блестящие червяки тутового шелкопряда. Они с Лидой сели на пол, Аркашка аккуратно разложил по коробкам сорванные листья.
– Уууу, мои кецелы2, – засмеялась Лида, вороша червяков белыми пальцами с розовыми прозрачными ногтями. Одного из них, самого жирного с серыми бородавками на тельце, она поднесла к пухлым губам.
– Глаааденький, нееежный такой! – и протянула его Аркашке.
Он аккуратно двумя пальцами принял шелкопряда из ее рук и тоже поднес к губам.
– Ага, пахнет шелковицей! – блаженно произнес Аркашка, – назовем его Мусей.
– Муузяаа! – попробовала на вкус это имя Лида и снова задрала верхнюю губу в лошадином смехе.