— Аминь! — отозвались вразнобой скотты. Их размашистые крестные знамения в точности странно повторяли позиции классической защиты палашом: верхнюю, нижнюю и две боковые, вот только клейморов в руках не хватало.
Эдвард все стоял, ожидая каких-то упреков, но Алан просто потянул его за руку:
— Чего стоишь, садись есть…
— Дурацкая смерть! — с чувством сказал кто-то. — Столько боев прошел, и у нас, на границе, тоже…
— Где это вы видели не дурацкую смерть? — вздохнул как-то сразу притихший Алан. — На, держи! — он протянул Эдварду оленью ногу. — Я решил, грешным делом, что ты к коноводам без ужина ночевать отправился. А ты, значит, по голове получил?.. Болит, да? А есть хочешь?
— Хотел, пока с тобой снова все не вспомнил. — Эдвард через силу начал жевать. Аппетит пропал начисто.
— Алан! — он опустил оленину. — А Годрит-то, Годрит… Он долго мучился? — одна смерть почти заслонила собой другую.
— Пока несли, еще хрипел, а как лекарь стрелу выдернул — кровь из горла струей — десять минут и конец. Монахи его там с другими положили… Я пошел вас искать, да тут все стихло… — Алан скрипнул зубами и растер слезу по рыжей щетине. — Эх! Годрит меня маленького верхом ездить учил!
— Плачь, не плачь, а назад c того света никого уж не воротишь, как Христос Лазаря… Нате, ребята, примите за упокой, — еще один гайлендер протянул Алану кожаную флягу и роговую походную чашку.
Алан плеснул в нее вина, выпил одним большим глотком, передал посуду Эдварду и утер рукавом губы.
Эдвард срезал с мосла кусочки мяса, медленно жевал, запивая сладким кипрским вином. Алан сидел на корточках у костра, обхватив руками рыжую голову. От далекой крепости потянуло приторным трупным смрадом. Подавив спазм в горле, Эдвард поспешно отложил оставшуюся оленину, вернул пустую чашку хозяину, благодарно кивнув. Вытер кинжал пучком травы и сунул в ножны.
— Что, наелся? — Алан поднял голову. — Давай сюда, я еще пожую, мне от переживаний всегда сильнее жрать хочется.
Его крепкие зубы вгрызлись в мясо. Выдающаяся вперед нижняя челюсть мерно заходила вправо-влево.
— Ну, мастер Эдвард, что делать будем? — проглотив очередной кусок, Алан ткнул пальцем в сторону друга. — Положим, сегодня ночью сэра Мэрдока и Годрита отпоют, завтра похоронят, а дальше-то как?
— Не знаю еще, — Эдвард грустно глядел в огонь. — Я хотел пойти к де Во, может, пристроит куда.
— А он тебя знает?
— Отца моего — да, а меня-то откуда ему знать. Но он все-таки наполовину сакс.
— Ага! А на другую половину — норманн, — хмыкнул Алан, — уж на какую попадешь… Да и до тебя ли ему, все войско на нем, а уж сейчас, когда король Дик со всеми перессорился… Надо же! Такие друзья были с Филиппом Августом, в одной палатке, в одной постели спали, и вот на тебе… Нет, Эд, тебя к барону запросто могут и не пустить.
— Могут, — Эдвард согласно кивнул, — но попытка не пытка, а не повезет, так пойду в ратники.
— Там на лошадке уже не покатаешься, все придется на себе таскать. В пехоте ездят не на своих двоих только лагерные котлы в обозе, да и то все время отстают, а ратники некормлеными спать ложатся. И в рыцари оттуда ходу, почитай, что и нет.
— Слушай, Ал, а где наши кони? — Эдвард посмотрел на друга.
Тот опять грустно рассмеялся:
— Не знаю, где ваши, а бывшие наши, где и раньше были, в гавани, у коноводов. А бывшие они потому, что завтра их продадут тем, кто больше даст, а деньги — на Святое Господне дело. Сам знаешь: крест целовали — давали клятву не щадить жизни и достояния ради освобождения Гроба Господня? — Алан мрачно ухмыльнулся. — Жизнь сэр Мэрдок отдал, теперь очередь за достоянием.
— А мой Персик?..
— Какой же он твой? Его сэр Мэрдок купил в Аквитании, я же помню, а ты на нем ездил, пока был его оруженосцем. Конечно, можешь врать, что купил он, дескать, на твои деньги, я возьму грех на душу, подтвержу… Конюхи-то, думаю, промолчат, если попросим…
— Нет, не надо, Ал, рыцарю лгать подло, — от огорчения на глазах юноши выступили слезы. — Эх, без коня меня уж точно никто в сквайры не возьмет.
— Ладно, вались-ка ты спать, — Алан вытянул откуда-то из-за спины свернутую попону, — вот, позаимствовал у конюхов. Утром еще подумаем на свежую голову. Эд, что ты какой-то мокрый, мылся в одежде что ли?
— Даже и не знаю — как булавой получил, с тех пор ничего в памяти нет, очнулся на берегу уже такой — может, не в себе забрел в воду, или упал, а прибоем накрыло…
Вспомнился странный закат, и как-то сразу навалилась усталость, заныли синяки, набитые через кольчугу турецким оружием. Эдвард, морщась от боли, расстелил пахучую попону, сложил рядом оружие, броню и упал на жесткое ложе.