Изнуренный, боясь подумать о чем-то еще, он заснул и проспал несколько дней с широко раскрытыми глазами. Ему снилось несметное количество снов, каждый из которых он забывал, лишь только сон заканчивался. Время от времени Винки просыпался. Ему казалось, что он сидит на дне пруда с прозрачной жидкостью и смотрит на мерцающий свет в небе. Но затем он увидел, что находится в своей светлой комнате, как и прежде, оперевшись на все ту же старую книгу, печально и абсолютно неподвижно взирая на две двуспальные кровати синего цвета, аккуратно убранные. Возможно, само время остановилось. И вот тогда у него и возникли три желания, и это означало, что они вполне могут сбыться.
Во-первых, он хотел обрести свободу; во-вторых, хорошенько покушать; и в-третьих, научиться ходить по-большому в туалет.
Теперь, находясь на улице, на живой изгороди, впервые по своей воле, Винки медлил. Он боялся. На своем привычном месте, на полке, он тоскливо смотрел в окно на этот зеленый прямоугольник столько раз, сколько он просто не смог бы сосчитать. И вот теперь он прикасается к нему, заставляет его трястись. Цвета казались ярче. У него заболели глаза. Он посмотрел в голубое небо, на пятнистую, зеленую с желто-коричневым лужайку, на противоположную сторону улицы, где стоял белый, покрытый ржавчиной пикап. Почему-то машина придала ему смелости.
— Хорошо, — сказал он. — Давай-ка попробуем сделать что-нибудь еще.
И со звуком «умф» он спрыгнул с ограды. Затем вытянул в сторону лапы и почувствовал, как махровая ткань его одежды хлопает на ветру по его талии. Он моргнул, когда упал.
Винки наслаждался силой притяжения. Но расстояние от ограды до лужайки было намного больше, чем от полки до подоконника. Винки думал, что если принять во внимание все те возможности, которые преподнес ему этот день, то он не просто упадет, а мягко приземлится на лужайку, словно дельтаплан, равномерно движимый той же самой невидимой рукой, что подарила ему жизнь и радость движения. Но, несмотря на то что его падение, казалось, длилось долго, приземление было стремительным и жестким. Винки несколько раз споткнулся, прежде чем оказался лежащим на животе рядом с одуванчиком, его ворсистые лапы при этом были раскинуты в стороны.
Он вздрогнул и, тяжело дыша, стал ловить ртом воздух. Что-то проворчав, он перевернулся и посмотрел в небо, которое кружилось где-то над ярким желтым цветком одуванчика. Кислород придал ему сил. Всем своим пухлым телом он ощущал столько странного, и особенно конечностями: скрытое движение, покалывание, легкое подергивание. Винки вдруг почувствовал, что одет в рубашку из махровой ткани, которую когда-то давно для него сшили.
— Это не я, — медленно произнес он с полным убеждением. Он лишь хотел быть нагим. Эта мысль пробудила в нем необъятное желание бороться. Рубашка была его прошлым, его прежним существованием, с которым он покончил; и он сорвал ее с себя и бросил на траву, где она теперь лежала скомканная. Ему бы очень хотелось, чтобы она каким-нибудь образом сгорела на нем, пока он летел из дома на лужайку. Казалось, он путешествовал во времени: то ли назад в прошлое, к своему тогда еще невинному «Я», то ли вперед, к своему более совершенному воплощению, — он не знал наверняка. С гордостью, от которой кружилась голова, он нагнулся и внимательно осмотрел торчащий светло-коричневый мех своего выпирающего живота, выгоревшего, всего в пятнах и потертого.
— Чесотка, — удовлетворенно сказал он.
Ощущая слабость в теле, он присел и осмотрелся. Мир и его место в нем изумляли его. Винки мысленно строил причудливые треугольники, начиная от себя к недавно посаженному дереву, к кончику соседской крыши и назад к себе; затем к другому дереву с красными колючими цветами, или унылой серой улице, или, возможно, к покрытому ржавчиной пикапу, и назад — опять и опять. Он увидел, что при особом, красивом, бесконечном сочетании как раз таких треугольников он оказывался в обнаженном, древнем, убогом бытии.