Он взял тарелку риса, от которого я отказалась, и жевал его, пока я молча сгорала от стыда. Он глотнул вина из чаши, которую подал ему Иуда.
— Я просто хочу умереть, — наконец сказала я. Иуда отшатнулся и покачал головой, широко распахнув глаза. — Я убила человека, учитель, потому что я так хотела пить. Я не могу этого больше вынести. Пожалуйста, дайте мне покой.
Его глаза были полны горя и боли, пронзавших меня насквозь ледяными кинжалами. Я потянулась и дотронулась до его руки. Он не отодвинулся.
— Не мне отнимать твою жизнь, — ответил он. — Но я могу дать тебе нечто вроде покоя.
Он потянулся к тюку, стоявшему у растресканной стены, и достал крепкий острый нож. Он поднёс его к нашим соединённым рукам, и, прежде, чем я поняла, что он собирается сделать, порезал им своё запястье. Я вскрикнула, Иуда бросился вперёд и выхватил нож. Учитель слегка зашипел от боли и занёс наши руки над пустой чашей, из которой он пил вино.
Его кровь капала как драгоценности в простую глину, сначала быстро, затем медленнее. Когда он повернул своё раненое запястье вверх, никаких следов пореза не осталось.
— Пей, — велел он и отпустил мою руку. Я посмотрела вниз на чашу.
Он пролил туда лишь несколько капель, но чаша была полна до краёв. Я подняла её и сделала глоток, и чистый огонь сжёг моё горло дотла и влился в мои вены. Его кровь отдавала привкусом меда, цветов и слёз, и я пила, пока не осушила чашу до дна.
— Тебе не придётся убивать, — сказал он. Я прижала чашу к груди и поклонилась, на сей раз без ложного смирения, жалея, что не могу заплакать от радости. Здесь была вода жизни, в моем теле, и в сердце своём я ощущала пульс Бога. — Когда ты проголодаешься, чаша наполнится снова.
— Учитель, что Вы попросите взамен? — прошептала я. Симон Маг просил; ответной услуги просили все и всегда. Не было никаких подарков, только обмен.
Его рука нежно как ветер коснулась моих седых волос.
— Пройди свой путь, — ответил он, — Пройди до конца, и найдешь исцеление.
****
Я ждала на железнодорожной платформе, защитившись от бешеной ярости солнца плотной одеждой, шляпой и пляжным зонтиком с цветочками из выцветшего сатина. Было раннее утро и восход солнца оранжевым кремом украшал непрезентабельные черные коробки поезда. Пассажиры сновали вокруг меня туда-сюда, придерживая шляпы от белого пара и прохладного бриза.
В левой руке я держала свой единственный чемодан. Моя ноша была слишком драгоценна, чтобы поставить её хоть на мгновение.
Последователи сестры Эме появились на станции, стаей поношенных белых платьев и строго одетых мужчин с постными лицами — рабочие пришли пораньше, чтобы загрузить багаж и палатки. Примерно в середине группы я увидела фарфоровые изгибы её лица и её прекрасную улыбку. Она держала руку на плече молодой девушки, шедшей рядом.
Я ничего не сделала и не сказала, когда они прошли мимо меня к поезду. Гордыня всегда была моим недостатком, но я не могла просить, ни сейчас, никогда. Я наблюдала, как они один за другим садятся в поезд, и никто так и не поглядел в мою сторону.
Сестра Эме развернулась в одном шаге от железных ступеней, и посмотрела прямо на меня с улыбкой, более теплой, чем разъяренное солнце.
— Сестра Иоанна, — сказала она, и звук её голоса заставил замолчать всех вокруг неё. У меня мурашки забегали по спине; я стряхнула их, расправив плечи.
— Ты пришла проводить нас?
Никаких просьб. Ни сейчас, никогда. Я встретилась с ней взглядом.
— Я пришла к вам присоединиться.
Её улыбка исчезла. Возможно, она думала о том, кем я была, о том, что может натворить такая густая тень среди её света.
— Ты? — переспросила она. Моя рука напряглась на ручке чемодана, и я ослабила её усилием воли. Ее помощники откровенно разглядывали меня, тихонько перешептываясь между собой. Глаза сестры Эме, словно облако в ясном небе, затуманивало сомнение. Я была чем-то древним, неизвестным, чем-то тёмным. На мгновение я ощутила укол беспокойства — стоило ли вообще приходить? Слишком поздно идти на попятную.
Она протягивала мне руку. Я подошла, раздвигая подолом юбки, стоявших на моём пути, и вдруг поняла, что обе мои руки заняты. Мне придётся либо поставить чемодан, либо опустить пляжный зонтик.
Я свернула зонт. Солнце сжало меня в свои жестокие неумолимые объятья, обжигая, несмотря на слои одежды и соломенную шляпу, закрывавшую моё лицо. Я повесила зонтик на сгиб локтя и потянулась, чтобы пожать руку сестры Эме. Её тёплые пальцы сплелись с моими.
Мгновение агонии, и я оказалась в прохладной тени вагона, а пальцы сестры Эме касались моего лица. Я не могла её видеть; даже столь краткое пребывание на солнце превратило моё зрение в скопление черно-серых пятен. Потребуется несколько минут, или даже часов, прежде чем в глазах прояснится.