— Тебе нельзя пить после меня, — сказала я, когда он забрал чашу и поднёс её к своим губам.
— Ты не прокаженная, — нахально усмехнулся он и допил остальное.
Тени в дверном проеме, пришли в беспорядочное движение. Одна из теней повернулась и заговорила, и возражающий ропот угас. Он нырнул в дом и встал напротив меня, пока Иуда ставил между нами масляную лампу.
Несмотря на всю силу своих глаз, он был всего лишь человеком, не выше и не красивее других. От него пахло долгой дорогой и потом тяжёлого трудового дня. Уже не молодой, но и не старый. Пока что. На его лице появились морщины усталости, которых не было, когда я видела его в последний раз, когда я в последний раз верила его прекрасным словам.
— Бог, — пробормотала я и склонила голову к полу. Когда я подняла взгляд, он смотрел на меня со слегка удивленной улыбкой.
— Смирение должно исходить из сердца, — сказал он.
Иуда выступил вперёд, чтобы освободить ему сидение, и он со вздохом облегчения опустился на него.
— Учитель, это… — начал Иуда, но его учитель остановил его взмахом руки.
— Иоанна, — сказал он. — Жена Хузы. Я хорошо тебя помню.
Я выпрямилась, напуганная им более чем когда-либо. Я не снимала вуали, я была анонимной, как тысяча женщин за дверью. Он видел меня прежде всего раз, и я была тогда другой. Совершенно другой.
— Я слышал о смерти Хузы, — продолжал он. — Соболезную. Он был хорошим человеком.
— Откуда…
— Я знал, что ты придёшь сюда? Я просто знал, — Казалось, он забавляется, но не жестокой радостью — нежным весельем ребенка, полным удивления. — Ты проделала нелёгкий путь.
— Я никуда не ездила.
— Речь была не о поездке, — его улыбка исчезла. — Можешь снять вуаль. Я не боюсь.
Я раскрутила шарфы, чтобы показать ему свою неестественную бледность, свои такие алые губы, свои такие зеленые глаза. Улыбнулась, чтобы показать свои острые зубы.
— Долгий путь, — повторил он, не пошевелившись. — И будет ещё дольше, Иоанна. Хватит ли у тебя сил?
— Я…, - я сглотнула; просьба далась мне не так легко, как ложное смирение. — Вы можете помочь мне, учитель?
— Разве Симон Маг не обещал исцелить тебя? — Я склонила голову, но он продолжал, добрый и беспощадный, — Мой конкурент принял тебя, когда ты умирала, и обещал тебе вечную жизнь. Разве ты не довольна заключённой сделкой?
— Нет, — Я чувствовала подступающую к глазам влагу, но это были слёзы смертных, и моё тело больше их не знало. — Нет, учитель, пожалуйста, помогите мне. Я пошла к Симону Магу, потому что мне было нужно… Учитель, я просила у вас об исцелении, а вы сказали, что моё время истекло.
— Так и было.
— Он сказал, что может… дать мне…
Он взял тарелку риса, от которого я отказалась, и жевал его, пока я молча сгорала от стыда. Он глотнул вина из чаши, которую подал ему Иуда.
— Я просто хочу умереть, — наконец сказала я. Иуда отшатнулся и покачал головой, широко распахнув глаза. — Я убила человека, учитель, потому что я так хотела пить. Я не могу этого больше вынести. Пожалуйста, дайте мне покой.
Его глаза были полны горя и боли, пронзавших меня насквозь ледяными кинжалами. Я потянулась и дотронулась до его руки. Он не отодвинулся.
— Не мне отнимать твою жизнь, — ответил он. — Но я могу дать тебе нечто вроде покоя.
Он потянулся к тюку, стоявшему у растресканной стены, и достал крепкий острый нож. Он поднёс его к нашим соединённым рукам, и, прежде, чем я поняла, что он собирается сделать, порезал им своё запястье. Я вскрикнула, Иуда бросился вперёд и выхватил нож. Учитель слегка зашипел от боли и занёс наши руки над пустой чашей, из которой он пил вино.
Его кровь капала как драгоценности в простую глину, сначала быстро, затем медленнее. Когда он повернул своё раненое запястье вверх, никаких следов пореза не осталось.
— Пей, — велел он и отпустил мою руку. Я посмотрела вниз на чашу.
Он пролил туда лишь несколько капель, но чаша была полна до краёв. Я подняла её и сделала глоток, и чистый огонь сжёг моё горло дотла и влился в мои вены. Его кровь отдавала привкусом меда, цветов и слёз, и я пила, пока не осушила чашу до дна.
— Тебе не придётся убивать, — сказал он. Я прижала чашу к груди и поклонилась, на сей раз без ложного смирения, жалея, что не могу заплакать от радости. Здесь была вода жизни, в моем теле, и в сердце своём я ощущала пульс Бога. — Когда ты проголодаешься, чаша наполнится снова.
— Учитель, что Вы попросите взамен? — прошептала я. Симон Маг просил; ответной услуги просили все и всегда. Не было никаких подарков, только обмен.
Его рука нежно как ветер коснулась моих седых волос.
— Пройди свой путь, — ответил он, — Пройди до конца, и найдешь исцеление.
****
Я ждала на железнодорожной платформе, защитившись от бешеной ярости солнца плотной одеждой, шляпой и пляжным зонтиком с цветочками из выцветшего сатина. Было раннее утро и восход солнца оранжевым кремом украшал непрезентабельные черные коробки поезда. Пассажиры сновали вокруг меня туда-сюда, придерживая шляпы от белого пара и прохладного бриза.
В левой руке я держала свой единственный чемодан. Моя ноша была слишком драгоценна, чтобы поставить её хоть на мгновение.
Последователи сестры Эме появились на станции, стаей поношенных белых платьев и строго одетых мужчин с постными лицами — рабочие пришли пораньше, чтобы загрузить багаж и палатки. Примерно в середине группы я увидела фарфоровые изгибы её лица и её прекрасную улыбку. Она держала руку на плече молодой девушки, шедшей рядом.
Я ничего не сделала и не сказала, когда они прошли мимо меня к поезду. Гордыня всегда была моим недостатком, но я не могла просить, ни сейчас, никогда. Я наблюдала, как они один за другим садятся в поезд, и никто так и не поглядел в мою сторону.
Сестра Эме развернулась в одном шаге от железных ступеней, и посмотрела прямо на меня с улыбкой, более теплой, чем разъяренное солнце.
— Сестра Иоанна, — сказала она, и звук её голоса заставил замолчать всех вокруг неё. У меня мурашки забегали по спине; я стряхнула их, расправив плечи.
— Ты пришла проводить нас?
Никаких просьб. Ни сейчас, никогда. Я встретилась с ней взглядом.
— Я пришла к вам присоединиться.
Её улыбка исчезла. Возможно, она думала о том, кем я была, о том, что может натворить такая густая тень среди её света.
— Ты? — переспросила она. Моя рука напряглась на ручке чемодана, и я ослабила её усилием воли. Ее помощники откровенно разглядывали меня, тихонько перешептываясь между собой. Глаза сестры Эме, словно облако в ясном небе, затуманивало сомнение. Я была чем-то древним, неизвестным, чем-то тёмным. На мгновение я ощутила укол беспокойства — стоило ли вообще приходить? Слишком поздно идти на попятную.
Она протягивала мне руку. Я подошла, раздвигая подолом юбки, стоявших на моём пути, и вдруг поняла, что обе мои руки заняты. Мне придётся либо поставить чемодан, либо опустить пляжный зонтик.
Я свернула зонт. Солнце сжало меня в свои жестокие неумолимые объятья, обжигая, несмотря на слои одежды и соломенную шляпу, закрывавшую моё лицо. Я повесила зонтик на сгиб локтя и потянулась, чтобы пожать руку сестры Эме. Её тёплые пальцы сплелись с моими.
Мгновение агонии, и я оказалась в прохладной тени вагона, а пальцы сестры Эме касались моего лица. Я не могла её видеть; даже столь краткое пребывание на солнце превратило моё зрение в скопление черно-серых пятен. Потребуется несколько минут, или даже часов, прежде чем в глазах прояснится.
— Смело, — прокомментировала она с улыбкой в голосе. — Добро пожаловать на борт, Иоанна. Нам предстоит долгий путь.
***
У него был огромный вычурный особняк за пределами стен Иерусалима, постоянно окруженный людьми, искавшими чуда, благословения или хотя бы доброго взгляда. А так же у него была стража — суровые мужчины, всегда готовые пустить в ход кулаки или ножи. Двое из них охраняли вход, когда я явилась в своей вуали прокажённой; один нагнулся за камнем, чтобы бросить в меня. Я откинула вуаль и показала лицо. Тот, что с камнем, усмехнулся, пожал плечами и выбросил его через плечо. Другой страж просто сплюнул мне под ноги и поудобнее прислонился к стене.