Пришла очередь Ахава побледнеть. Когда робость говорит, гордость слишком молчалива. Ни слова не вымолвив, монарх вышел из злосчастного этого дома и вернулся в свои покои.
2
“Поделом тебе, владыка мягкосердный! – не щадя, корил себя Ахав, – вот как чернь за добро платит! Да разве могу я не по-хорошему, а силой завладеть землею подданного? Нет царю такого предпочтения в законе. А я в государстве своем первее всех законам подчиняться должен!”
Ахав взошел на ложе свое. Лежал на спине, смотрел в потолок, страдал. Не привык видеть затеянное неисполненным. Спросил бы кто его, от чего больше терзался – от того, что Изевели не потрафил или по причине гордости уязвленной – и не знал бы Ахав ответа. Весь день напролет, пока не стемнело, не ел и не пил от горя и бессильной ярости.
Вошла Изевель и увидала, что мрачен муж, лица на нем нет, и пища и питье не тронуты. “Не захворал ли?” – встревожилась жена. Пришлось Ахаву открыться, какой сюрприз задумал сделать ей, и как все плохо вышло. “Каким языком отказал тебе Навот?” – спросила Изевель. Он так сказал мне: “Не отдам я тебе виноградника моего!” – ответил Ахав, и значение произнесенных им слов понравилось ему.
“Негодяй! Смерд чумазый! – вспылила Изевель, – дерзить царю и благодетелю! Так и сказал, мол, не отдаст тебе виноградника своего? Выходит, тебе не отдаст, а другому, глядишь, отдаст?” Ахав помедлил, потом ответил: “Да, Изевель, так и сказал. Пожалуй, права ты – другому отдаст…”
Воцарилось молчание. Изевель негодовала. Гневу всегда есть причина, да надо ли искать ее? Ахав же думал, что никак нельзя оставить без последствий это дело. Унижение не прощает обид, гордость всегда возместит свой убыток. Не под силу ангельская кротость сердцу царскому. Да и неужто не порадует супругу? Однако, нет для него законного пути. Для него нет. Да разве один он?
“Хорошо, что я чуток переиначил слова Навота, – размышлял Ахав, – они воспламенили Изевель. Я бросил камень в воду, посмотрим, как далеко круги разойдутся. Я царь, я иудей, в государстве моем изральском я буду образцом законопослушания. Но Изевель, мною возлюбленная и преисполненная любви ко мне – чужая закону нашему, и вере, и духу тоже чужая. Убеждена она, что правда ее правее нашей правды, и посему, что б ни случилось дальше, я совести ее ущерба не нанес!”
Мечтавшая прежде о цветах Изевель отмела решительно пустую прихоть. Она сострадала Ахаву, тяжелы ей муки его. Чтоб не добавлять ему горя, она не сказала, что уж забыла о былом желании, исполнение коего для него важней, чем для нее. “Он чернью уязвлен, не видит, как себе помочь, – думала Изевель, – я спасу его! Смертельно опасно Ахаву на войну идти, коль дух его упал. Да и простолюдина нужно проучить!”
Изевель нарушила молчание. “Ахав, докажи, что ты властвуешь над народом своим! Да будет весело сердце твое! Не уступай тоске, ешь и пей. Ведь говорит безгрешный твой Эльяу – Бог даст, и все устроится!”
Ахав утолил голод и жажду, благодарно обнял супругу и ушел почивать. Буря в сердце не улеглась вполне. “Боль заставляет лгать, – думал он, – да только не так ужасна ложь, как правды видимость бесчестна…”
Письмо
Ахав простился с Изевель, удалился на покой и не пошел в спальню к жене. Да она и рада была. Бодрствовала всю ночь напролет, замышляла, затевала, раскидывала умом – как поднять дух Ахава, как отомстить Навоту, как посрамить лукавую законность, как заполучить виноградник.
К утру созрел план. “Велико деяние, коли замысел велик. Без изъяна он, ибо ко всем целям приведет! – подумала довольная собой Изевель. Она выглянула в окно. На площади у городских ворот толпились почтенные из горожан, – Изреэль мал, а слухи – как борзые кони. Уж все всё знают. Отруби сплетне голову – язык живет!”
Хмельной с утра, городской шут плясал на площади и горланил куплет:
“Лишь круглый дурак
Откажет царю.
Коль царь не простак –
Не простит плугарю!”
Раздался крик Зимри, городского управителя: “Эй, стражник! Угости-ка кнутом пьянчугу, да гони его прочь!”
Из спальни Ахава не доносилось ни звука. “Спит, должно быть. Или удручен вчерашним.” – сочувственно подумала Изевель. Поднялась наверх. Секретная царская комната не заперта. Подошла к окованному железом сундуку – навесной замок снят.