— Гилберт, — сказала она, подняв голову.
— Да, моя дорогая?
— Вы можете мне поклясться, что ребенок, которого ожидает миссис Джарвис… — она запнулась, поняв, сколь чудовищен ее вопрос, — он не ваш?
Наступило продолжительное молчание. Юджиния нервно уголком глаза взглянула на Гилберта. Привела ли она его в ярость? Или, может, он думает, как бы половчее признаться в своей вине?
Но Гилберт не сердился, нет, а явно забавлялся, если можно назвать этим словом громкий хохот, которым он вдруг разразился.
— Что вам наговорили эти паршивые сплетницы? Я утверждаю: нельзя разрешать женщинам одним удаляться наверх. Право же, в спальнях сплетничают больше, чем спят.
— Ах, нет, Гилберт, ничего такого сказано не было.
— Только намекали, да? Ну что ж, может, я и подходящий объект для сплетен. Холостяком я вел довольно свободную жизнь. Но уверяю вас, я до вчерашней ночи миссис Джарвис в глаза не видел. Вы мне верите?
Конечно, она ему верила. Она была убеждена, что в таком важном деле он ей не солжет.
И все-таки он не сказал, что подыщет какую-нибудь другую, более подходящую прислугу. Очевидно, в его глазах миссис Джарвис и была вполне подходящей. Если он впервые увидел эту женщину лишь вчера ночью, ясно, что она произвела на него очень сильное впечатление.
Юджиния теперь и сама с нетерпением ждала встречи с миссис Джарвис.
Что прошло, то прошло. Молли говорила себе тысячи раз: надо смириться с тем, что минувшего не вернешь, и забыть о нем. Даже то, что произошло вчера, уже отошло в прошлое. Могила, вырытая в пыльном грунте, и бедняцкий, грубо сколоченный гроб с останками Харри Джарвиса — все это теперь уже только воспоминание. Вряд ли она станет приходить к нему на могилу. Холмик покроют осыпавшиеся эвкалиптовые листья, а ветер будет разметать его пыль до тех пор, пока он не сровняется с землей, так что исчезнут даже следы могилы. Нельзя сказать, что она не любила Харри. Она будет вспоминать о нем всякий раз, глядя на его ребенка. Она благодарна ему за то, что он предоставил ей какое-никакое убежище, и никак не могла смириться с такой ненужной, нелепой кончиной мужа. Обделенный судьбой бедолага, он только-только начал понимать, что значит быть счастливым. Он называл Молли «моя дорогая жена», «моя красотка». Несмотря на ужасные испытания, через которые он прошел, душа Харри не очерствела. На его худых запястьях и лодыжках остались неизгладимые шрамы от наручников и ножных кандалов, но он не утратил способности быть ласковым и нежным.
И вот теперь Харри лежит в сухой земле, а она, чувствуя легкую тошноту — из-за своей беременности или, может, просто потому, что волнуется, — сидит в маленькой гостиной миссис Келли напротив молодой женщины, которая должна стать ее хозяйкой.
Она-то воображала, что давно уже перешла рубеж, когда какая-либо ситуация способна по-настоящему взволновать ее. На протяжении десяти лет горя и унижений она никогда не склоняла головы. Этому еще в детстве научила ее мать. Молли была старшей дочерью в многодетной семье. Они жили в живописном, но сыром и грязном коттедже в Букингемши-ре. Отец работал на ферме. Платили ему гроши, но зато они всегда имели яйца и молоко с фермы, маленький участок земли возле дома снабжал их свежими овощами, и хлеба домашней выпечки тоже всегда было в достатке. Мать Молли, служившая до замужества горничной в помещичьем доме, строила честолюбивые планы относительно будущего своих детей. В барском доме она увидела, как живут богатые. Если ее детям не приходилось рассчитывать на что-либо подобное, как-то улучшить свою долю они все же могли. Поэтому их обучили чтению и письму, внушили, что человек должен быть гордым, честным и послушным, но не подхалимничать. Молли поступила на работу еще совсем молоденькой розовощекой крестьянской девушкой, и ей казалось, что весь мир открыт для нее.
И перед ней действительно предстал целый мир. Пятнадцать тысяч миль по бесконечным морским просторам, среди мерзости, убожества и страданий. Много лет спустя она узнала: ее мать умерла вскоре после того, как узнала, что ее дочь приговорена к ссылке. Молли плакала от нестерпимой боли, но все же старалась не терять окончательно веры в жизнь и не впадать в отчаяние. Разве могла она себе позволить такое — ведь мама с Небес смотрит на нее и велит вести себя с достоинством и не терять самообладания. О мужчинах Молли успела узнать все — достаточно было страшного опыта с этим ее хозяином в Лондоне, а потом кошмарного четырехмесячного плавания. После того как ее в первый раз попытались изнасиловать в зловонном углу трюма, когда она дралась, как зверь, и наконец одолела тощую вонючую тварь, разрыдавшуюся тут же, у ее ног, она научилась, как ни странно, прощать жизни и эту грязь. Эти жалкие мужчины были несчастны не меньше, чем она. Пока у нее есть силы сопротивляться, ее не сломят, но нельзя допускать, чтобы душа озлоблялась. Она видела женщин, снедаемых ненавистью. Они превращались в полных яда мегер с горящими злобой глазами.