К. Попов
Виноватые и правые: Рассказы судебного следователя
I
Кончина грешницы
Вот и в Низовье прикатили, ваше высокоблагородие, — объявил мне ямщик, отдергивая занавеску моей рогожной кибитки.
— Хорошо! А огонь на станции есть? — отозвался я.
— А вон уж Михайло с теплиной[1] на крыльце вас дожидается.
— Ну, так выносись.
— Ладно, хорошо, ваше высокоблагородие.
— Здравствуй, Михайло Трофимович! — обратился я к светившему мне содержателю Низовской обывательской станции[2].
— Добро пожаловать, ваше выс-ие!
— Каково живется-можется?
— А все ровнако, ваше выс-ие: одной рукой запрягаю, другой — выпрягаю; известна уж наша ямщичья должность. Михайло Градов на кóзлах родился, у козел и умрет. Пожалуйте, ваше выс-ие, — продолжал он, отворяя мне дверь в комнату для проезжающих. — Уж не взыщите… в шомныше-то[3] не обиходно; старуха-то с дочушкой вечеровать уползла, так…
— А что, не много еще времени? — спросил я.
— Да, не надо быть много-то, — ответил Градов: только, только что перед вами огни вздули… дни-то ноне короткие… С часами-то у меня какая-то притча, — не ходят! Сулился отец дьякон наладить, да все не удосужится. А часов шесть, надо быть, будет. Да не сбегать ли в приказ, али на почтовую? Там дородно ходят.
— Нет, не нужно.
— А, поди, самоварчик про вашу милость прикажете поставить?
— Да; не мешало бы.
Градов взял с лежанки самовар и вышел из комнаты.
Ввалился ямщик с моим багажом.
— Вот, ваше выс-ие, постеля, вот подушка, вот одеяло шубное, вот чеботан, вот погребец; порфель, кажись, вы сами вынесли?.. Больше никак ничего нет?
— Все. Спасибо, брат!
Затем, как водится, ямщик попросил на водку. — Вместе с гривенником я дал ему поручение отыскать и позвать ко мне десятского, а сам, в ожидании самовара и десятского, занялся рассматриваньем висевших по стенам комнаты картин, до которых содержатели всех, по крайней мере, мне известных, обывательских станций большие охотники. На одной из них изображен Петр Великий: на коне, в шлеме с перьями, в латах и с зрительною трубой в руке. На другой — Паскевич-Эриванский[4] шпагою указывает неприятеля, который, как будто, находится за плечами зрителя, а между тем войска маршируют в противоположную сторону. На третьей — на вершине обрывистой горы стоит атлетического сложения огромный мужик, с поднятым вверх страшным кулачищем, и тузит Англичан и Французов — маленьких, уродливых; те летят с горы, как мухи, а из глубины картины неприятельский генерал в треуголке наблюдает эту битву в зрительную трубу. — На четвертой картине кипит сражение с Турками: все Турки подняли вверх руки и сами собой падают назад, а казаки бьют их, кто чем попало, шашками, пиками и т. д.
Далеко еще не дошел я до конца картин, как Градов явился с самоваром.
— Вот как обывательские-то, ваше выс-ие, кипят! — заметил он.
— Да, действительно, скоро.
— Посуду-то, ваше выс-ие, поди, свою употреблять станете?
— А пожалуй, — сказал я, отпирая погребец; — только я ведь старовер: для себя ты свою приноси.
— Благодарим покорно, ваше выс-ие, про свое-то рыло найдем.
Градов сходил за чашкой себе, а я тою порой сделал чай и налил.
— Со свиданием, ваше выс-ие, — сказал Градов, принимаясь за чай.
— Кушай на здоровье.
— Кушайте сами-то, ваше выс-дие, — проговорил он, ожигаясь.
После небольшой паузы, Градов обратился ко мне с вопросом:
— Видно, по Матюгину делу приехали, ваше выс-ие!
— Да, по краже… у Матвея Негодяева.
— Так. А ловко его охолостили крещеные, ваше в-дие!
— Да… А что это десятского[5] долго нет?
— Сряжается, поди, ваше в-дие. Баба, ведь, ноне у нас десятником-то стоит.
— Да зачем вы баб от десятничества не освобождаете?
— Нельзя, ваше в-дие, на две души пашет. Да вы не сомневайтесь, эта лучше иного мужика отстоит… Что это старухи долго нет? Уж весть-то про ваше в-дие, поди, дошла. — Все девчушка-то просится вечеровать… Ваша-то невеста. У нее ведь всякий барин, ваше в-дие, жених; а вас больше всех любит. Смеемся мы этта над ней: гляди ты, говорим, он рыжий какой! — Нет, говорит, белый. — Рожа-то, говорим, какая страшная, ровно у лешего! — Нет, говорит, он мне сладкого дает, беленькую денежку дал, а лешак-от не дал. Такая заглумная[6], право! Будет живуча, так вор-девка выростит. А я все про Матюгу-то думаю, ваше в-дие: вот, думаю, копил, копил мужик, пас, пас, а про кого припас? А вон и десятник готов, ваше в-дие.
В комнату вошла женщина средних лет.
— Арсютка прибегал, — начала она, помолившись сперва на иконы, а потом низко поклонившись мне и не столь низко Градову, — следователь, говорит, тебя зовет, его благородие…
— Не благородие, глупая, а высокоблагородие; у него писарь благородие-то, заметил Градов.
— Не обессудьте, ваше благородие, тьфу ты… Большое благородие…
— Опять большое! Высокоблагородие! — вмешался Градов.
— Ну, высокое благородие; наше бабье дело, — так…
— Не баба ты, — опять заметил Градов, — коли десятник!
— Да как же, Михайло Трофимович: хошь прозвище-то ноне и не бабье у меня, да ведь уж не во всем же я мужиком стала. Отойдет моя неделя, так опять бабой обернусь, — сказал десятский, скромно улыбаясь.
— Ну, матушка, — обратился я к ней, — хотя и не хотелось бы мне посылать тебя в такую пору, да что делать, нужно!
— Что делать, ваше… высокое… благородие? Мы от начальства не прочь. Такое уж наше дело… Мне, как-то, все по ночам приходится: в ту там неделю тоже о эку пору становой подъехал.
— Ну, что делать! Прежде всего, ты достань мне сотского.
— Ой, да ведь никак он в приказ прошел с Виктором Ивановичем, с казначеем.
— Ну, так иди скорей, не опусти; да, если нет в приказе других старшин, так позови и казначея.
— Тотчас сбегаю, в. в. Уж эту-то ночку я отслужу тебе, кормилец; а завтра-то, тако милость будет, не уволишь ли? Дома то мал-мала меньше.
— Хорошо, только иди, не зевай.
— Духом сбегаю, в. в.
Десятский ушел. Вместо него явилась Градова с дочерью.
— Здравствуйте, кормилец, в. в! — Кланяйся дядюшке, — сказала она дочери.
— Здравствуй, матушка. — Иди-ко ко мне, невеста!
— Не обессудьте, кормилец в. в., больно уж у меня необиходно: ишь ты, старый охлупень, и стола-то не накрыл и шомныша-то не выпахана![7]
— Ничего, матушка!
Той порой невеста моя поместилась рядом со мной.
— Что, ты любишь меня? — спросил я.
— Юбью.
— Да ведь я рыжий?
— Беий.
— Похож я на лешего?
— Нет.
— Отчего?
— Ти биеньку денезку дав.
— Умница! Вот тебе сахару за это.
— Кланяйся же барину, — сказала Градова.
Девочка кивнула головой.
Явились сотский[8] с Виктором Ивановичем.
— А что, Виктор Иванович, ты можешь находиться у меня депутатом?
— Как прикажете, только можно ли мне? Если по негодяевскому делу приехали, так подсудимым-то я по своим буду… все наша Негодяевщина!
— Тем лучше! На то и есть депутат, чтобы защищать подсудимых; так кому же и быть депутатом, как не родственнику?
— Какая уж мы защита, в. в! А можно, так… я тоже и в приказе-то ничего не делаю.
— А подсудимые-то, кажется, недалеко отсюда?
— Да прямо-то так и версты не будет.
— Значит, сегодня я успею допросить их?
— Да наших-то как не успеть, в. в. Только вот Государевича-то как? Он, ведь, неблизко отсюда, да и не той волости, хоть нашего же приказу.
— За этим я уж послал. Это Лютиков так прозывается?
— Так точно, в. в. Вот вы догадались: знаете наши порядки. Удивительное это дело… как это у нас повелось? Видно, как-нибудь начальство надавало эти фамилии. Ей-Богу, в. в., иной мужик у нас и родится и умрет, а не знает своей настоящей фамилии… по писаному-то. Вот нас… не одна деревня Негодявы пишемся; Иванов Федоровых Негодяевых трое в нашей деревне: а много промеж себя зовем Журич — это значит, у его отца прозвище было Жура, иного Палкич, иного опять Дунич — это значит, мать у него Авдотья была, а попросту — Дунька.
2
Обывательская станция — пункт остановки и отдыха для путешествующих, место, где меняли лошадей для продолжения поездки.
4
И.Ф. Паскевич (1782–1856), князь Варшавский, граф Эриванский, русский полководец и государственный деятель, генерал-фельдмаршал, участник многочисленных войн первой трети XIX в.
5
Десятский — выборный числа из крестьян, выполнявший полицейские и другие общественные функции.
8
Крестьянин, избранный сельским сходом для выполнения общественных обязанностей, надзора за порядком; представлял обычно 100 дворов.