Несчастный зарыдал, ловя ноги мои и своего начальника, чтобы поцеловать. Видал я убийц, чувствовавших угрызения совести; но страдания тех были другого рода, и иначе выражались. Мы с начальником команды не могли удержаться от слез. Наконец, уверения мои, что если он невинен, то ему нечего беспокоиться, и заявление подпоручика, что он сейчас готов письменно удостоверить в невинности его и что вся команда подпишет бумагу, привели беднягу, по крайней мере, в такое состояние, что он получил возможность объясняться.
— Расскажи, что знаешь.
— Да что я расскажу, в. в? То же, что и все тут говорят. Созвал нас с Чаплиным к этой Крючихе Иванов. Пришли мы; выпили все вместе с коновалом и с Крючихой — Патка не пила — два полштофа. Коновал привязался к Патке и стал ее бить немилосердо. После того коновал ушел спать в заднюю горницу; мы с Чаплиным пошли в сборную, а Иванов остался… залез на печь спать.
— Не был ли ты выпивши? Может быть, и не помнишь чего-нибудь?
— Как не помнить, в. в! Выпили мы, да что же — штоф на пятерых! Ну, коновал — тот раньше заправился, а мы пришли, хоть бы росинка в роте была! Спросите хоть не нас, а всю команду: мы оттуда прямо в сборную пришли. Это-то меня и убивает, в. в.: из всех сказок видно, что коновал убит, и как будто при нас… шум был… А не виноват я. Хоть расстреливайте, — то же скажу. Не виноват и Чаплин: мы вместе ушли…
— А Иванов?
— Не подозреваю я и Иванова. Сохрани меня Господи!.. Я по себе сужу… а только он от нас с Чаплиным там остался. Иванов честный, добрый человек, прямик! Вот и их благородие, господин подпоручик, и вся команда скажут, каков человек Иванов: этот человек, в. в., либо правду скажет, а не то, так промолчит — и слова из него топором не вырубишь! Спросите его самого: если он виноват, так не запрется… не такой человек!..
После Клеопатрова я призвал Чаплина. Это тоже был солдат видный, с внушающею доверие физиономиею. Хотя при входе он тоже упал на колени, но не рыдал, и только слезы навернулись у него на глазах. Перекрестившись, он проговорил: «Буди воля твоя, Господи, на мне грешном! Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его»!
— Ну, что же ты скажешь о деле?
— Да по всему кажется, что мы, а только не мы с Клеопатровым.
— А Иванов?
— И Иванов добрый человек! Только он от нас остался. — Виноват, в. б., обратился он к подпоручику. — …Шум был, только не мы начинали… и не были пьяны: мы только Патку от коновала отняли.
— Подозреваешь или нет Иванова?
— Нельзя подозревать, в. в.! Этот человек малого ребенка не обидит… честный; добрый человек! Не возьму я на душу греха подозревать его. Только он от нас остался, так, может быть, и знает что… Он не соврет… извольте его допросить: скорее я совру, а он не соврет. Ума не приложу, в. в.: как будто наше дело, а только не мы… Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!
Не вдаваясь в подробные допросы, я поспешил осмотреть место происшествия.
Домик Крючихи состоял из двух небольших комнат сажен в пять квадратных каждая. Они отделялись одна от другой узенькими сенцами, из которых был ход на чердак. В передней комнате, имевшей окна на улицу, Крючиха принимала в имянины гостей, а в заднюю, по единогласным показаниям Крючихи, Паточки, Клеопатрова и Чаплина, ушел коновал спать, после того как прибил жену. Ни в той, ни в другой, ни на чердаке, ни в подпольях ничего подозрительного не оказалось.
При вскрытии трупа оказалось, что хотя рана на шее сама по себе смертельна, но, кроме того, расколот череп. В желудке найдены сморчки. Он издавал сивушный запах, но следов отравы в нем не было.
Покончив эти следственные действия, я возвратился домой, чтобы облечь их в форму и распорядиться о так называемых мерах к пресечению обвиняемым способов уклоняться от следствия и суда, или, говоря проще, решить, кого из них посадить в тюрьму, кого отдать на поруки и кого оставить вовсе на свободе. Я написал постановление о заключении Крючихи с дочерью в тюрьму и об отдаче на поруки Клеопатрова и Чаплина начальнику команды, который настоятельно просил меня об этом и чего я сам душевно желал. Оно произвело различные впечатления на лиц, которых касалось. Крючиха выслушала его, как камень, если бы камни имели способность слышать и в то же время не чувствовать; Паточке оно доставило удовольствие: она слушала его, я теперь уверен, с неподдельным удовольствием; Клеопатров опять упал на колени, зарыдал и рассыпался самыми наивными выражениями благодарности; Чаплин, явно просветлевший, опять пробормотал: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!»
На следующий день в указные девять часов привели ко мне арестантов, и пришел начальник команды. Крючиха казалась такою же, как и всегда; Паточка тоже: она весело улыбалась, но на лице ее заметны были следы бессонницы. Ей, по-видимому, нравился арестантский костюм, в который с чего-то одело ее тюремное начальство; ей нравился звук ружей, опускаемых конвойными солдатами на пол. Я приступил к допросам, и начал с старой Крючихи. Как и накануне, она уклонилась от прямых ответов, и лишь одним, тоже уклончивым объяснением, дополнила прежние показания: на доводы мои, что зять ее убит если не в ее доме, то очень близко, она отвечала:
— Не знаю я, — пьяна была, так спать легла.
— Где спала?
— На печи, надо быть.
— Да там, говорят, Иванов спал?
— Не знаю… пьяна была.
Паточка, как и следовало ожидать, оказалась словоохотливее матери. Она ночью обдумала, что говорить ей на следующий день.
— Вы раньше показали, — начал я допрос, — что ваш муж, на другой день после имянин вашей матери, рано утром ушел по волостям.
— Нет-с…
— Как же нет? Вы к исправнику и ко мне приходили с заявлениями об этом…
— Так точно-с: я приходила… только я тогда не знала…
— Чего не знали?
— А что он тут найдется.
— Как же не знали? Это так близко от вас… иначе это непонятно. Зачем вы и исправнику, не один раз, и мне объясняли, что он ушел?
— Да я вижу, что поутру его нет… ну и вещей его нет, так и подумала, что он ушел, а там…
— Теперь вы видите, что не там, а здесь!
— Точно так-с.
— Значит, не уходил?
— Значит, нет-с.
— Вы видели, что он найден в том платье, в каком ходят дома?
— Точно так-с! Только без пояса. Да где же прочее-то платье? И пояса на нем нет!
— Это обстоятельство не очень важное; притом, согласитесь сами, что поясу нельзя остаться на человеке, который перерезан пополам?
— Точно так-с! Только опять как же инструмент пропал?
— Убийца мог забросить куда-нибудь для доказательства того, что вы раньше говорили, т. е. что он ушел из дома.
— Это может быть-с. Видно, уж этому человеку не в первый раз такие дела делать, — знает как!
— Нет, почему же? Для этого не нужно особенной опытности и много хитрости.
— Нет, мне так этого не выдумать, — заметила Паточка, улыбаясь.
— Потом опять вы видели, что в желудке вашего мужа найдена та самая пища, которую вы ели на имянинах вашей матери.
— Нет-с, не видала… страшно было смотреть.
— Все равно, другие видели. Это записано в акте и протоколе вскрытия. Хотите, я прочту?
— Нет-с, я верю.
— Согласитесь, что, судя по платью, он должен быть убит дома.
— Точно так-с; только это, может быть, нарочно подделано, чтобы подумали на нас.
— Это мудрено. Но я согласился бы с вами, только согласитесь и вы, что сморчки-то нельзя подделать.
Паточка задумалась.
— Теперь я и сама вижу, что мудрено… Как же так? — как будто сама себя спросила Паточка.
— Это еще не все. Вы ведь в тот день не пьяны были?
— Нет-с. Я никогда вина не пью; да не люблю, как и другие-то пьют. Вот и мужа-то когда я укладывала спать, так хоть и муж, а такой противный показался… Лучше бы я с самым последним ссыльным…
— Ну, вот видите! А раньше вы говорили, что после того, как вас прибил муж, ушли на чердак в чуланчик.
— Точно так. Мне совестно было сказать, что я с мужем… т. е. его укладывала спать. Это точно так; а потом и ушла в чуланчик-с.
— Что же вы в чуланчике делали?
— Да что делать? Плакала.
— И не выходили оттуда все время, пока были у вас гости?