— Нет, я и собак не бью.
— Так за что же?
— Спросите у Патки: она знает.
— Она уж допрошена об этом.
— Пусть еще при мне скажет.
Депутат Иванова стал настаивать на исполнении такого требования его, и я согласился, не видя от того вреда для существа дела. Допрос Иванова я обратил в очную ставку его с Паточкой, которую и велел позвать.
— Вот она показала, — сказал я Иванову, — что после того, как муж ее при всех вас прибил, она уложила его спать в задней горнице. Выходя оттуда, она встретила тебя в сенях и сказала: «Скоро ли Бог избавит ее от этого мучителя, т. е. мужа». А ты сказал: «Хочешь, я избавлю»? Она на это ответила: «Ради Бога, избавьте… я сама сослужу вам чем-нибудь за это». Сама же она, говоря это, не предполагала, что ты убьешь ее мужа. — Так ли, Клеопатра Шерстяникова?
— Точно так-с, в. в., — ответила Паточка.
— Ты что на это скажешь? — спросил я Иванова.
— Врет! — сказал тот.
— Как же, Терентий Иванович? — спросила Паточка.
— А так: врешь! А кто мне топор подал? — спросил Иванов, отворачиваясь к косяку.
— Топор, значит, я подала.
— А, значит, кто держал дверь, как я рубил?
— Я, значит, Терентий Иванович.
— Не знала ты!! — промычал Иванов.
— Правда ли, что ты убил Шерстяникова еще в то время, когда Клеопатров и Чаплин в передней комнате сидели?
— Правда, только они ничего не знают.
— Правда ли, что ты, убивши Шерстяникова, пошел спать?
— Правда.
— И уснул?
— Уснул.
— Правда ли, что Клеопатра с матерью тебя будили, чтобы убрать труп, но ты не хотел встать?
— Правда.
— Почему же?
— А мне что?
— Ты не желал скрыть следы преступления?
— Да ведь и в каторге те же люди живут.
— Правда ли, что Клеопатра тебя разбудила вечером и вместе с матерью уговаривала тебя убрать труп, но ты ушел в сборную, не сказавши, придешь опять или нет?
— Это правда.
— Правда ли, что на другой день рано утром приготовил яму для крови?
— Врет.
— Что вы на это скажете? — спросил я Паточку.
— Нет, уж это, значит, вы, Терентий Иванович, — сказала она. — Вы мне, значит, яму указали.
— Ах ты!.. Да ты сама мне показывала; только на третий день, а на второй я и не был у вас.
— Были, значит.
— Перестань врать!.. Всей команде больше поверят, чем тебе.
— Да ведь команды тут не было?
— Я был в команде.
— Да кроме вас некому: где нам вытащить этакую ношу!
Иванов зло улыбнулся.
— Для чего же бы я стал над покойником издеваться… разрезывать, да не отнести дальше… а то под носом у себя?
— Значит, тяжело-с.
— Тяжело! А не тяжело мне из подвала 9-пудовые кули на себе таскать?
— Нет, значит, тяжело.
Иванов замолчал.
— Так кто же, по твоему мнению, вырыл ямы, разрезал труп и вытащил его? — спросил я.
— Я не видал. Спросите у них. Они показывали, так знают.
— Кто они?
— Она с матерью, — отвечал Иванов, указывая на Паточку.
— Это неправда, Терентий Иванович!.. Может, вы ошиблись: может, вам маменька только говорила…
— Обе вы говорили. Да что ты вертишься? Когда ты инструмент утопила?
— Значит, ночью, на который день вы покойничка зарубили.
— Значит, врешь.
— Значит, на другую ночь.
— То-то. А первую что делали? Смотри, соври опять, так…
— Это точно; только, Терентий Иванович, я не резала.
— Я и не говорю, что ты. Только зачем на меня врать? Ведь я на вас не вру, чего не было.
— Мне маменьки было жаль.
Иванов на это не возражал, хотя, мне казалось, и мог бы. Пользуясь тем, что у него немного развязался язык, я спросил:
— Скажи пожалуйста, как ты его зарубил?
— Сперва по шее ударил раза два или три, а потом обухом по голове один раз.
— Зачем же еще по голове? Ведь, кажется, и по шее было довольно.
— Осерчал.
— За что?
— А зачем он Патку без причины тиранит… А она на меня же все сваливает.
После этого я велел увести Иванова и Паточку и привести Крючиху. От этой женщины и на этот раз не мог добиться никаких ответов. Составив постановление о явном упорстве ее, я позвал Иванова, чтобы попытаться добиться чего-нибудь с помощью очной ставки. Очная ставка вышла очень лаконична. Крючиха не произнесла ни одного слова, кроме «не знаю» и «не помню»; Иванов же твердил «врешь», легко, но постоянно возвышая голос. Только по двум пунктам он от себя сделал Крючихе два вопроса: во-первых, на отрицательный ответ ее на спрос: разрезывала ли она труп? Иванов заметил: «надо поискать ножа»; и во-вторых, на такой же ответ на спрос: выносила ли она труп, спросил: «А кто обрубил концы жердья в огороде»?
Такие замечания вынудили меня снова сделать выемку в доме Крючихи и осмотр места. Из всех найденных в доме ножей, Иванов не признал ни одного за тот, которым был разрезан труп.
— Не утопила ли ты вместе с инструментом? — спросил он Наточку.
— Нет, Терентий Иванович: его куда-то маменька задевала.
Концы жердей, составлявших одно прясло огорода, оказались действительно обрубленными, именно там, где пересекала его тропинка, ведущая от дома к тому месту, на котором найден труп.
День начинал клониться к вечеру, и я закончил следственные действия, составив постановление о заключении Иванова в тюремный замок и сделав предварительные распоряжения на следующий день.
Утром явилась ко мне огромная толпа солдат и соседей Крючихи, и я сделал об обвиняемых большой повальный обыск. — Обыскные люди о Крючихе отозвались, что хотя она и промышляет нищенством, разъезжая для этого по уезду на наемных лошадях, и не может похвалиться соответствующим ее летам целомудрием; но особенно дурных поступков за ней не замечено. О Паточке получен еще лучший отзыв: ее не совсем целомудренное поведение соседи оправдывали дурным воспитанием, бедностию и выдачею замуж против воли, за грубого мужа-разбойника, от которого ей житья не было. Отзыв же об Иванове был решительно в его пользу. Все солдаты единогласно показали, что это человек безукоризненной честности, никогда не изменявший своему слову и никогда не солгавший; что он много раз, не желая сделать вред товарищу, и в то же время солгать пред начальством, упорно молчал при расспросах и, без вины, равнодушно принимал наказания; что он всегда был незлобив, но его возмущала всякая несправедливость в отношении к слабым, на помощь которым он всегда являлся, если была к тому какая-нибудь возможность; что он не мог выносить, когда кто говорил ложь в глаза. Точно так же все солдаты единогласно удостоверили, что он обладает необыкновенной физической силой; а некоторые сказали, что он в тот вечер, когда убили Шерстяникова, пришел в сборную и не отлучался ни ночью, ни в следующий день. Все эти отзывы были высказаны не в общих, заказных, как это бывает при повальных обысках, выражениях, а подтверждались указаниями на факты и сквозили неподдельным чувством.
Не скоро я кончил повальный обыск и облек его в форму. Ко мне стала собираться вчерашняя публика, чтобы узнать исход всех интересовавшего следствия. Между тем привели Крючиху и вслед за ней явилась Паточка, которую брал с собой непременный заседатель полицейского управления, производивший, по моему требованию, поиски утопленных Паточкою вещей мужа ее. Оказалось, что инструментов отыскать нельзя, так как они брошены в самое глубокое место чрезвычайно быстрой, с песчаным и непостоянным дном реки, и, без сомнения, замыты уже глубоко. Но найдена фуражка, которая, попавши на воду дном, поплыла и остановилась на отмели. Она признана принадлежащею покойному.
Мне осталось, для округления дела, дать очную ставку Паточке с матерью ее. На этой очной ставке Паточка обнаружила замечательные сценические способности. Ей хотелось порисоваться перед публикой. Она упала перед матерью на колени и, заливаясь слезами, стала умолять ее о сознании:
— Не запирайся, матушка! Не губи свое милое детище и т. д.
Драматический монолог глубоко тронул публику: барыни навзрыд плакали. Даже холодная Крючиха, по-видимому, уступила мольбам дочери, которая в эту минуту казалась истинно прекрасной грешницей: ни одной тривиальной фразой не испортила она своего монолога. Крючиха сказала: