— Отчего же не по правилу? — спросил я в свою очередь старика.
— А как бы она тут-то рассказала, так Ваське ловчее бы было ответы держать.
Вот подняли Мухору, как есть, на доски, да и в лодку. Как приплыли в деревню, Васюху прямо к допросу и потянули. А ловко было он сперва отбояривался! Это он мне после сказывал: «Слыхано ли, говорит, чтобы брат на брата руку поднял! Как бы я засек его, так трясся бы все», говорит. «Видно, Алехино с Машкой дело, а они на меня повернули». Как сказал он это, исправник-от и хотел было и их засадить: быват, и правда, думает; да этот стряпчий пристал за них. Он и после не одинова дело портил. Он тут боле всех виноват. А Алеха с Машкой всему делу начальники: как бы не они, так, быват, так бы и прошло — пропал, да пропал. А это они наперво соседям проляпались, а потом и доказывать стали.
— Да чем же они виноваты?
— Как чем? Почто врать?
— Да ведь они правду говорили?
— Да не по что ляпать! Им что? Ведь не их…
— А присяга-то?
— А что присяга? Ину пору и в пустом деле под присягой врут; а тут так… Нет, это у нас народ такой дикий.
После Васьки меня привели. А я что? Знать не знаю, да и все: дома был. И я говорю: слыхано ли дело, чтобы отец на свое детище руку наложил?
Тут стали Мухору потрошить; и нас привели всех. Разболокли его. Да и разболокали-то не по-людски: чем бы стащить все, они всю лопотину ножницами изрезали… чужого-то не жаль! Только я смолчал. Одна рука у Мухоры сжата была, а как разжали — в ней волосья. Ишь, ведь, какой, прости Господи! И тут еще чем-нибудь да надо! А волосья-то, как у Васьки. Тут этот стряпчий и говорит исправнику: «Не правду ли я говорил? У Алехи черные волосья, а это рыжие… вон чьи!» А сам на Васюху перстом-то тычет. — «Да», промычал исправник. — Применили волосья к Ваське: исправник опять промычал: «Да». Тут потрошить стали, — а не по что бы: чего тут искать? Навозу ли, что ли? Ведь и без того видно, что засечен, — так нет! Сперва волосья обстригли; потом стали череп пилить… пила такая ловкая. В кости-то опять нашли иверень[31] от топора… экой лоб был! Сходили к нам, забрали все топоры, а иверень-от к одному и пришелся. Не послушал меня Васька: чем бы забросить куда, он стал оттачивать, да пожалел: отточить — не отточил, а приметину, что было точено, положил. — Тут уж и вовсе напали на нас. Ваську в железо заковали, и колоды-то на ключ заперли; а меня — нет, не виноват, так… А Васька все на своем стоит: знать не знаю! Тут нас обех по десятникам в город, да и в острог.
— А тебя-то за что же?
— Да вот так! Все этот стряпчий виноват. Как шли эти спросы да переспросы, им все хотелось, чтобы Васька повинился; а он — нет! Они меня подущали уговорить его. А я сказал: почто я стану уговаривать на себя эко дело ляпать? А тут бабы опять соврали, будто моя хозяйка кровь на Васюхиной рубахе отстирывала. Я ничего не чул про это, а меня вдруг и спрашивают: «Коли Васюха барана резал»? Я вспомнил, что Васька этак хотел про кровь сказать; подумал, да и говорю: перед Успеньем. А и не ладно вышло. Этот стряпчий опять спрашивает: «Почто резал: на кокорку[32] али так есть»? А я и ляпнул: задницу-то, вестимо, на кокорки, а перед во щах съели. «А сало?» — опять тот спрашивает. — А про сало, говорю, не знаю. А Васька-то другомя показал; а хозяйка тоже опять другомя. Как бы меня не так спросили, а спросили бы: резал барана Васька, али нет? так я бы и сказал, что запамятовал, а тут, видишь, я и не догадался. Так вот за это-то меня и посадили: ты, говорят, его покрываешь! А того не разумеют: кому же и покрывать сына, как не отцу? В доме-то все перерыли, — ровно Мамай прошел! И все при мне, да при Васюхе. Ну, да это-то, пожалуй, и ничего бы: без нас-то, пожалуй, и уполовинили бы; да нехорошо то, что и до казны дорылись. А еще соседи про себя шушукают: вот где горбуновские-то крестовики![33] говорят. А врут! У Горбунова и крестовиков-то не было… ассигнациями все, старыми.
— А что это за Горбунов?
— А это пустое! Тут ране того проезжал на ярмарку, на Евдокиевскую, устюжанин один. Там есть речка этакая… Югом прозывается, так по этой речке все устюжане живут. Этот завсе у нас приставал. А тут его пониже нашей-то деревни подняли: так на нас ляпали. Только тогда следство было по правилу… так и прошло! Да ведь и тут, как бы не этот стряпчий, так тоже бы ничего, быват, не было бы. Он еще и после, как в суде нам решенье вычитывали, подошел ко мне, да и говорит: «И тебя бы надо на кобылу вместе с сыном: ты всему делу начальник»! — Вот как врет!
— Ну, а отчего же тебя посадили, а хозяйка твоя дома осталась?
— Да та, глупая, ловчее показала, как есть… Ну, да я уж за то и отзвонил ей после…
— Ну, и не жаль тебе было малыша-то, Мухоры-то?
— А что его жалеть-то? Ведь уж не воротишь.
— И во сне он не снится тебе?
— Почто? Во сне одни бабы видят, а человек спит, так что увидит? Глаза-то закрыты ведь. А и не любил я Мухоры!
— За что же? Разве он не работал?
— Нет, почто не работать! В иной работе самого Васюху за пояс заткнет. Не любил я его за то, что ину пору не дело делал. Ино, в простую пору, чем бы около дому что, а он либо с девками ломается, либо ребятам свистульки вырезывает… ножи тупит. Однова мы ямщину держали; так того и смотри, что лошадей упарит. А все из-за чего? Иной начальник на вино даст; а он про себя деньги копил, да вдруг и купи бабушку…[34] перед девками наигрывать, да у солдата зеленое экое перо от птицы от какой-то… Вот он какой был! Да это-то еще что… А как Горбунов-от этот проезжал, так он и тут… Мы с Васькой-то думаем, как бы… А он подслушал ли, что ли… разбудил мужика: «Убирайся, говорит, по добру по здорову!» Васька воровски от него лошадь запряг, да едва сустиг, говорит…
— Так вот какой этот Мухора был, в. б. За что его любить? Нет, вот Васюху-то выскрести бы как… Не воймешься ли ты в это дело? Я бы…
— Нет, нет, дедушка, ты напрасно хлопочешь! Молись лучше Богу.
— Да почто бы не молиться! Только худ стал… изробился… так и спина-то не гнется. А другое-опять и дорого. До того свечка-то — деньга была, а ноне три копейки с деньгой подай. А Бог-от, видно, все свое… Вон и Царь ноне все на войне живет. Сказывают, опять Француз находил… с Турком сговорились. Завсе рекрутчина! Завсе деньги подавай! Что нехристи потакать! Чем бы самому в Царь-городе сидеть, он там Турку начальником посадил. И еще старый Иерусалим придал… экие города! Али у него своих нет начальников? Так уж это, видно, Божье попущенье за грехи наши. — Как-то солдат выходил, так сказывал: на этого Турка белый Арап находил[35]. Так Царь-от на подмогу ему своих солдатов посылал. А Турка-то начальнику нашему Маравлеву золотое перо подарил… за то, что отстоял его. А тут вот… за спасибо-то! Я бы так этого же Маравлева и посадил там губернатором, коли самому неохота. А солдат сказывал, что губерния большущая и земля дородна… родит всячину…
— Да. А все-таки я советую тебе молиться, хотя про себя… Ты одинок?
— Да как не одинок! И старуху-то тоже издержал.
— Как это издержал?
— Да как?.. Как Ваську-то сослали, так выла все: все ей Мухоры жаль. А мне Ваську: ну, так о ину пору и треснешь ее чем ни на есть. А она все ныть, да ныть. да возьми, да и умри! А тут, прости их Господи, и гроб ей сколоти, и к церкви отвези, и могилу выкопай — все разоренье… Вот и молись тут! Как бы меня-то Господь поскорее прибрал… Не жизнь, а маета стала! Ото всех весь свой век, про все, терплю. Как стал я помнить — все меня не любили. А я хошь бы малого ребенка без дела задел. Все, как волки, глядят. Один Васька… тот закон знал. Оттого мне и жаль его. Как бы все экие были! Народ ноне дик стал. Ото всех обида… а стар… пособиться нечем!..
33
Серебряные рубли Петра I, Петра II, Петра III и Павла I с крестообразным императорским вензелем на оборотной стороне. В настоящее время среди нумизматов и кладоискателей это название распространилось и на медные монеты с номиналом, вписанным в крест на оборотной стороне.
35
Здесь и далее речь идет о восстании египетских вассалов против Турции (1831–1833) и военной помощи, оказанной Турции Россией; русской эскадрой, а затем сухопутными силами командовал Н.Н. Муравьев-Карсский (1794–1866).