— Как же пособиться нечем? Ты, как видно, был человек работящий… не мот… ну, и горбуновские-то…
При этом замечании моем старик вдруг вышел из себя: он встал и выпрямился; из-под седых бровей его готова была сверкнуть молния; его рука судорожно застучала о пол костылем.
— Что ты, дедушка Еремей? — сказал я старику, недоумевая…
Но старик пошел от меня скорыми шагами, произнося страшные ругательства. Ко мне вбежали заседатель и писарь, чтобы осведомиться о случившемся, сообщив между прочим, что старика велели из правления по шее вытолкать, а если я желаю, то его посадят в арестантскую, и во всяком случае готовы быть свидетелями, что он оскорбил меня ни с чего.
Я отказался от такого обязательного предложения.
— Да надо бы его поучить, в. в., — сказал мне заседатель. — Он уж больно стал забываться. На той неделе чуть парня костылем не зашиб.
— Да что же он, с ума свихнул, что ли?
— Не то что свихнул, а жила! Да еще прозвища не любит: его зовут «горбуновские крестовики». Скажи ему это слово, так он чем ни попало свиснет. Вот каков этот старик!
— Отчего же он этого прозвища не любит?
— А вот изволите видеть, в. в., отчего: слых идет, что они с сыном, с тем, который в каторгу-то ушел, может быть, слыхали…
— Да.
— Так они устюжанина торгового ухайдакали… У этого устюжанина деньги были… крестовиками все. Так вот эти крестовики-то дедушке Еремею и достались… давно это было. Ну, и сам он был мужик прожиточный… жила! Докамечи не выдерут — ни за что податей не положит; в церковь не ходит: жаль на свечку подать. На что — на скупщину[36] от роду не хаживал… жаль! Завально денег у него было, в. в. Только после того, как большой-то сын у него, Васька, в каторгу ушел, все не в прок пошло: тягунишко такой стал… И дом у него нарушился: старуха умерла… тоже, говорят, ухайдакал. Вот и пошел он ко внучке в дом… к дочерниной дочери. И кубышку с крестовиками перенес, да все прятать, чтобы, то есть, никому не доставайся. А все боялся, как бы свои-то не дошли; все по ночам вставал перепрятывать. Ну, вот этак прятал, да прятал — да и запрятал так, что и самому не сыскать. — Отродясь этот человек не вывал, а тут взвыл: сидит в клеве, а сам в навозе роется. Свои услышали, прибежали: что, дедушка Еремей? А он, знай, в навозе копается. Так вот после этого его все ребятишки дразнят: «Пойдем, дедушка Еремей, горбуновских крестовиков искать». Как скажут это, — он чем попало, тем и свиснет. На той неделе парня чуть до смерти не зашиб. Да плюнули…
— А за что старший-то сын его убил младшего?
— А кто их знает, в. в.! Давно ведь уж это дело-то было. А слух есть, что будто из-за девчонки из-за одной. Говорят, будто она на убийцу-то и доказала…
— Что же, она жива и теперь?
— Почему не жива? Жива: замужем уж давно; ребятишки подрастать начинают.
— Хорошая она баба?
— Хорошая, примерная эта баба. Вскоре после убийства-то ее и выдали.
— Кто же взял ее, если знали, что она любила убитого?
— Да отчего не взять, в. в.? Ведь тот убит, так уж что… В нашем крестьянском быту это делу не помеха. Как бы она стаскалась с кем… а то, видно, этого не было.
— И за хорошего человека вышла?
— Тоже хороший человек… смирный, честный мужик… Все его у нас Алехой Долгим зовут… это прозвище, а настоящая-то фамилия Пожарских.
— Старик говорит, что какой-то Алеха Долгий тоже был свидетелем убийства.
— Это он и есть, в. в…
— Это странно.
— Уж так видно Богу угодно было, в. в. Не знаю, правда ли, а врали прежде, что Марья-то пошла в лес за покойничком… Приметила ли что она недоброе, или уж сердце чуло… а Алеха-то увидел, что она пошла, так опять за ней по что-то пошел… и ему тоже она люба была. Будто так дело было, а кроме того, кто их знает?..
— И хорошо они живут?
— Почему не хорошо, — хорошо живут. И Алексей и Марья добрые люди, так… Да и не в кого им худым-то быть: вся родня у них смирная. Может, и Марье-то лучше, что покойничка убили, а не то, как за которого Еремеевича вышла бы, так натерпеться бы ей было!..
— А разве покойник тоже нехороший человек был?
— Нет, этот, говорят, выродок был, — в мать пошел. Да все другие-то семейники в старика удались. А как бы за убийцу-то угодила, так укоротали бы ей веку то, как и старухе-то Еремеевой. Да ведь все они вот какой народец, в. в.: сказывают, ни одной панихиды не отпели над покойничком; а вот Алексей-то Долгий, — ведь что бы тот ему, — наравне с родителями в поминанья пишет «убиённого Алексия»… Алексеем тоже покойника-то звали. А может, он, мученик, сам молитвенником за них предстоит пред Господом; может, из-за его мученических молитв и дом-то Долгого — как полная чаша. Даром что семья у них большая и все мал-мала меньше, а нужды никакой ни в чем не знают. Вот недавно Долговязый-то новый амбар под хлеб срубил. Говорят, и деньжонки ведутся. И все это, в. в., ведь не злым делом каким… не то, что у дедушки Еремея. Оттого у этого все прахом и разнесло… и Бог знает, достанется ли что кому! А вот Алексею-то ли, Марье ли после мученика как-то перо досталось зеленое… павлинье, так они его по сю пору за образом воткнуто держат; потому, видоки сказывают, как поутру осветит его солнышко, так как будто кровь мученическая проступает на нем… алая такая… Говорят, как проступит она — и солнышко веселее заиграет, а как спрячется — и солнышко облачком задернет. Шибко дивятся наши диву этому дивному… Сам я не видал… не доводилось, а видоки на то многие есть.
IV
Проказы лешего
В половине июня 186… года я получил отношение станового пристава, которым он приглашал меня в Монастырскую волость для нахождения при вскрытии трупа младенца мужского пола, найденного в колодце. Путь лежал мимо становой квартиры. Здесь, кроме станового, я нашел уездного врача с лекарским учеником, и мы двинулись к месту происшествия все вместе. Приехав на последнюю станцию, я пригласил еще волостного заседателя в качестве депутата при предстоящем следствии.
Монастырек, собственно, не волость в официальном смысле, а маленькая группа деревушек, с населением около 100 душ. Это такая местность, куда сам Макар телят не гоняет; она лежит среди обширного, покрытого лесом болота, в стороне от проездных дорог, верстах в 25, и то, быть может, семисотенных, от ближайшего селения.
Большую часть этих 25 верст, которые, как говорят, какая-то баба клюкой мерила, мы прошли пешком, часто проступаясь в болотистой почве и запинаясь о пни и колоды. Только изредка встречались суходолы; но ничто не веселило взора: одни болезненно-тощие ели рассеяны кругом по болотистому желто-зеленому фону. Между тем, северное солнце вступило в свои права. Разговоры не клеились, потому что все мы находились под влиянием тягостного утомления. Я попробовал завести разговор с ямщиками, чтобы узнать, по крайней мере, слухи о происшествии, которое мне предстояло обследовать; но попытка эта не имела успеха.
— Да не доводилось нам и бывать в этом в Монастырьке, ваше высокоблагородие, — отозвался один из ямщиков. — Делов там не бывало, да и монастырчане-то к нам редко бывают. Сами видите, какое дикое место у них… и дороженки-то деланой нет к ним. Там и крещеные-то пополам с лешаками живут. Вон и лонись[37], сказывали, лешак девку уносил…
— Как так?
— Ей Богу, говорят, не благословись в лес пошла. Вот ведь каков народец там, в. в!.. Дикий народ! А еще крещеными прозываются.
— А что же девка-то, вышла от лешего?
— Вышла, говорят. Уж в избе у лешака догадалась перекреститься; так соседи еле живую под колодиной посередь болота нашли… на другой день никак.
Наконец вдали показалось поле. Мы повеселели. Даже лошади стали бодрее. Мы сели в повозки и с неслыханным в Монастырьке звоном нескольких колокольчиков вдруг въехали в первую деревушку.
36
Скупщина — это складчина на пиво и вино натурой и деньгами по случаю церковного праздника.