Вот это распросталась я. Наперво радостно было таково… паренек такой беленький, такой пригоженький! Ну, и матушка им не брезговала. У меня, в. б., от горя-то уж груди высохли, так в молочке от нее про младена мне запрету не было. Ну и батюшка-то тоже… А потом опять я думаю: не родился ты, а родилась уж твоя доля — горе горькое! И эту долю, не гадавши не думавши, я, великая грешница, тебе уготовила!.. Как поднять мне его на ноги?
Вот прибрал его Бог, Пресвятая Богородица. Опять рада я тому, что взяла его Богородица в Царство Небесное, а у самой уж вконец сердце разорвало… Быват, он, как вырос бы… и меня любить бы стал. А окромя его меня любить некому: все от меня отступилися! Куда ни погляжу, как ни подумаю — а все одна-одинешенька!
— Ну, а Государевич-то что же? — перебил я ее.
— Ой, в. б., что Государевич! Не показался мне он с той поры, как младена я принесла. Сам видишь, каков он есть!
Только вот, как схоронила я своего ясного соколика, и говорят мне батюшка с матушкой: мы-де тебя просватали. Воля ваша, говорю я, родительская; а сама это думаю: уж какая я замужница! А потом опять думаю: как продала я свое тело белое дьяволу, так уж пусть он, окаянный, потешается; лишь бы мне упасти мою душеньку…
Вот прикрыли мою бедную головушку златым венцом, и не испоганила я, в. б., его. «Робь не ленись, есть не стыдись!» встретила меня свекровка-матушка. И ране того не ленива я была, да рученьки не подымаются; не люта была и на ежу я, а уж тут, — до того ли тут!
Тут Ирина, до тех пор сидевшая, встала, обратилась к образам и, осенив себя большим крестом, проговорила:
— Мати Пресвятая Богородица… Трех Скорбящих Радости! Помолись за мою душеньку грешную, чистую! В. б.! — обратилась она ко мне потом: не сади меня в острог докамечи!
— Я и не думаю тебя садить.
— Почто не думаешь? Наши-то сказывают, что посадишь: говорят, ты младена хотела вывести… так за то.
— Нет, я не думаю… мне жаль тебя: я хочу отдать тебя на поруки…
— Да никто не возьмет, кормилец! Коли вправду жаль тебе меня, так возьми ты сам!
— Мне нельзя. В таком случае я мог бы тебя совсем оставить на свободе.
— Ну так ослободи, кормилец, в. б.!
— Да тебе от этого хуже будет: если я тебя не отдам на поруки, так суд тебя в острог посадит.
— Да ведь как ты напишешь, в. б., так и суд так присудит.
— Ну, это еще Бог знает. Да отчего тебя на поруки не возьмут?
— Да все ноне налегать на меня стали: никто не возьмет! Да ведь и мне-то, в. б.: еще и лучше бы в остроге сидеть, али в каторге; только то я думаю, что ведь уж не жилица я на белом свете… уж кончина моя за мной стоит!.. Так умереть бы мне на своей стороне, поглядеть бы еще вон на эту елочку, повыть бы мне на могилушке моего соколика ясного!..
— Так ты не можешь представить по себе поруки?
— Нет, нет, в. б.!
— А вот что, — обратился я к Виктору Ивановичу: — по закону, удельных крестьян[20] могут брать на поруки удельная контора и приказы. Я вас бумагой спрошу: не возьмет ли ее приказ на поруки?
— Как прикажете, в. в.!
— Я не приказываю, а спрашиваю.
— Да коли есть закон, так отчего же?
Я показал закон; написал предложение и передал Виктору Ивановичу. Тот пошел в приказ за ответом.
— А как же, Ирина Прохоровна, — спросил я Ирину по уходе Виктора Ивановича, — говорят, будто ты у соседей все садки повыела?
— Ой, врут, в. б.! Не верь ты им: мне и свой-то кусок поперек горла идет.
— Ну вот, ты останешься на воле.
— Спасибо тебе, в. б.! На том свете помолюсь за тебя Матушке Пресвятой Богородице… Трех Скорбящих Радости.
— Присядь… Сейчас Виктор Иванович с бумагой придет.
Я позвал Градова:
— А схлопочи-ко о лошадях мне, — сказал я ему.
— А в кую сторону?
— Да хоть до Чушевиц, например.
— Ой, в. б., разыщи ты там этих Ольку-то Приспича, да Ваньку Оленича! — обратилась ко мне Ирина.
— Хорошо.
Пока я делал окончательные распоряжения, Виктор Иванович возвратился с ответом.
Я выехал из Низовья.
В Чушевицах я нашел Приспича и Оленича. Соседи отозвались об них, как о людях дурного поведения; но поличного у них не оказалось. На обратном пути я заезжал в дер. Капустинскую, чтобы сделать повальный обыск о Лютикове. Соседи его сказали, что хоть он дома и не ворует; но они желают его сослать, так как об нем слухи самые худые; общество же их честное… ни один человек в магазине не бывал[21].
Врачебная управа, куда я посылал для исследования взятые у Лютикова травы, отозвалась, что они к числу вредных не принадлежат, а зелье, которое пила Ирина, безусловно смертельно, и если она осталась жива, то, вероятно, потому, что вследствие усиленного приема ее вырвало.
По получении заключения управы, я представил дело в суд.
Через несколько месяцев я узнал, что дело это уголовною палатой решено. Ирина за покушение вытравить беременность приговорена в каторжную работу; Григорий Яковлевич за продажу ядовитых веществ — к штрафу в 10 рублей, а Лютиков и Негодяев от суда остались свободны.
Опять мне случилось быть в Низовье вскоре после того, как узнал я о решении дела. Снова чаюем мы с Михайлом Градовым.
— А что, в. в., матюгино-то дело решено, али нет? — спросил он.
— Решено. Ирина в каторжную работу.
— Да ведь она уж покоенка, в. в. Дивились мы этта! Наперво думали, вы бабе поблажку делаете, а она в неделю после вас и душу Богу отдала. А Лютикова то, в. в., капустинцы в ссылку ладят: крепко напирают. Климовские там, да Ивойловские… мужики добрые… прожиточные!..
Я поехал дальше.
— Ишь ты как дорога-та измялась! — сказал мой ямщик, поправляя запряжку. — А вон, в. в., и кладбище-то! Иринушку-то ведь схоронили!
— Слышал я.
— Да вот ведь и нашего-то брата нельзя похвалить, в. в., — продолжал ямщик, садясь на козлы.
— А что?
— Да как что? Бают, как учили-то ее, как замуж вышла, так не по тому месту уноровили.
— А ты женат?
— Нет еще, а тоже лажу.
— Будешь жену учить?
— Да ведь без этого нельзя, в. в… только надо половчее как-нибудь.
— Ступай!..
II
Паточка
Как-то в последних числах мая 186… года в неклубный день, вечером, сидел я у в. исправника, с которым находился в приятельских отношениях, — на ты, как говорится. Исправник этот был вообще человек неглупый, но имел два недостатка: во-первых, он любил похвастать и рассказать какую-нибудь ерунду — небылицу, а во-вторых, был страстно влюблен в свою наружность, воображая, что в ней соединены обаятельные прелести Марса и Купидона и что ни одно женское сердце не способно противостоять таким прелестям. На этот раз он рассказывал мне об одном удивительном любовном приключении в Петербурге. Его рассказ прервал дежурный полицейский:
— Что тебе? — спросил его исправник.
— Патка опять пришла, выше высокоблагородие, — доложил тот.
— Хорошо, пусть подождет минутку.
Полицейский вышел. Исправник начал потирать руки и его стало подергивать от удовольствия, как куклу на пружинах.
— Ты не знаешь ее? — спросил он меня, продолжая кривляться.
— Кажется, нет, — отвечал я.
— А прелесть что такое! Пойдем, я тебе покажу ее.
Мы вошли в залу. Там дожидалась молоденькая, лет не более 18, женщина или девица, — я не знал ее в то время, — блондинка, с голубыми глазами. Тонкие черты ее нежного, белого и замечательно красивого лица играли лукавым кокетством, и в них не заметно было ни капли теплого чувства. Она старалась казаться печальною; но печаль не могла держаться на этом личике, и так же быстро сменялась улыбкою, как следы пышков на хорошо отполированной стали. Паточка игриво улыбалась при каждом, часто неостроумном, слове исправника.
— Ну, что тебе опять, душенька? — спросил он ее шутливо-ласковым тоном, близко подходя к ней и вперив в нее, по обыкновению, страстный и пронзительный взор.
— А я все, выше высокоблагородие, о муже-то беспокоюсь: не случилось бы, думаю, несчастья какого!
— Полно, полно, душенька! Муж твой коновал: ну, и ушел на промысел… это такое ремесло… зашел куда-нибудь далеко — вот и все! А ты вот уж в третий раз приходишь с объявлением. Я не имею средств, да и не вправе разыскивать и приводить к женам мужей. — Ты, просто, недавно замужем… Давно ли ты вышла?..
20
«Удельными» назывались крестьяне, принадлежавшие императорской фамилии; в 1863 г. на них была распространена крестьянская реформа 1861 г.
21
Это лучшая похвала крестьянину, так как, обыкновенно, если отпускается хлеб из магазина одному, двум действительно нуждающимся, требует ссуды все общество: «выдавать одному, так и всем выдавать».