Через два дня состоялось собрание. Студенческий коллектив был возмущен делом Миронова, и во время собрания зал был переполнен.
На собрании долго говорили о самом факте утаивания Мироновым своего прошлого и своей фамилии в связи с этим; требовали его исключения из техникума и передачи дела прокурору. Один из выступающих стремился оправдать Миронова несознательностью и тем, что он, напуганный возможностью привлечения к ответственности, только по причине несознательности делал это. Оправдывал и тем, что Миронов уже на третьем курсе, и его не надо исключать.
Сам Миронов перед этим выступал и оправдывался, признавал свой большой проступок. Зал волновался. Выступил еще и Алесь.
— Дело Миронова,— говорил он,— должно научить нас многому. Активный враг три года обучался в нашем заведении, на наши средства. Мы три года жили рядом и ничего не знали. Больше. Два товарища дали уже ему рекомендацию для вступления в партию, не зная, кто он, даже не поинтересовавшись им. У нас не хватает бдительности, чтобы узнать своего классового врага. Это потому, что мы не воспитываем у себя чувства ненависти к врагам. А факт оправдания Миронова со стороны выступавшего здесь товарища! Что это значит, когда наш враг, в недавнем прошлом сражавшийся с нами, оправдывается лишь на том основании, что он несознательный, что это давно было, что он уже на последнем курсе? Что это? А это значит, что мы слишком успокоились за время учебы, от жизни оторвались, забыли о борьбе, стали излишними гуманистами и жалеем врага, вместо того чтобы ненавидеть его всем существом своим, так, как ненавидит он нас. Надо воспитывать в себе чувство классовой ненависти, тогда не будет дел вроде дела Миронова.
Зал слушал и аплодисментами реагировал на эти слова.
За Алесем выступило еще несколько студентов. Они соглашались с мнением Алеся и дополняли его своими мыслями.
— ...Ты почитай их книжки,— говорил один выступающий,— как они пишут о нас, наши враги. В них каждая строка дышит бешеной ненавистью к нам, а мы еще не умеем так, мы слишком гуманисты. Вы увидели бы, что он с нами сделал бы, если б мы попали к нему в руки. Я уверен, что он не вспомнил бы тогда ни дружбы и ничего...
Дружным голосованием Миронов был исключен из техникума. Дело его было передано прокурору.
Через два дня в этом же зале состоялось открытое собрание комсомольской ячейки. Утверждали план работы на последнюю четверть учебного года. Потом стоял вопрос приема в комсомол студента Кисляка.
— ...Янка Сергеевич,— читал секретарь анкету.— Год рождения 1907. Социальное положение — иной. Чем занимались родители до революции? — Торговля. После революции? — Тоже торгуют...
В зале поднялся шум. Десятки людей хотели что-то сказать, задавать вопросы. Кто-то бросил реплику:
— А еще в комсомол лезет...
Секретарь видел волнение в зале, поднял руку вверх, чтобы зал замолчал, и поспешил заявить:
— ...Бюро решило принять Кисляка в комсомол...
Зал зашумел еще больше. Послышались выкрики. Но секретарь продолжал:
— ...Товарищ, правда, происхождением из семьи торговца...
— То-то и есть! — закричали из зала.— Вопросы есть!..
— ...Но надо смотреть не только поверхностно, в какой семье родился товарищ, от кого он, так сказать, родился, а...
По залу прошел хохот.
— ...А кто он сам такой, какой он сам товарищ, доказал ли он своей работой, своим поведением, что достоин быть комсомольцем. Вот что...
— Не агитируй! Агитированные уже!..— кричали из зала.
— Ближе к делу!
— ...Вот что...
Секретарь помолчал минуту и покачал головой, глядя в зал. В зале стало тише, и он продолжал.
— ...А товарищ Кисляк доказал это...
Зал умолк.
— Он, несмотря на то, что отец его торговец, что с отцом мог бы хорошо жить, пошел к нам, порвал с родителями.
Секретарь замолчал. Зал еще мгновение молчал, словно не знал, какой вывод сделать после слов секретаря, а потом прорвались легкие хлопки, и одновременно несколько голосов крикнуло:
— Тише!
— Дай вопросы!..
— Где он сам?
— Вопросы!
— Давай его!
Через зал к сцене прошел молодой подвижной хлопец и остановился. Студенты заговорили между собой. Секретарь успокоил комсомольцев.
— Кто имеет вопросы? Задавайте... Только тише!
Посыпались вопросы.
— Где живут родители?
— Как давно порвал с родителями, до техникума или после?
— Какую активную работу вел у себя в селе?
— Кто тебя знает из партийцев?
— Подробно пусть ответит!..
Кисляк поднялся на сцену и начал отвечать па вопросы.
Он волновался, поминутно поднимал ко лбу руку и приглаживал чернявые волосы.
— ...А сейчас,— говорил он,— я лучше подробно про все расскажу. Мои родители торговцы. Торговал отец и в старое время, и торгует теперь, целый магазин имеет. Я закончил семилетку. В школе я был пионером. Выполнял, насколько мог, активную пионерскую работу и общественную работу у себя в районе... Тогда я еще жил с родителями. Я был еще ребенком, несознательным совсем. Потом начал думать о том, как быть? Я долго проверял себя. Я мог бы быть таким же торговцем, как отец, но я пришел к единственному выводу, что мне с отцом не по пути, что мое место не в магазине, что у меня с родителями разные пути. Порвал с родителями два с половиною года тому назад, и после этого, через некоторое время меня районо направило в техникум. Сам я хотел пойти куда-нибудь на работу, но это было невозможно... Меня хорошо знает товарищ Пипиков, партиец, пусть он скажет, как я относился к родителям...
Кисляк отошел немного в сторону и стал. Зал опять молчал минуту, будто не зная, как реагировать на слова Кисляка, а затем прорвались более дружные, чем в первый раз аплодисменты. Алесь сидел до этого позади. После аплодисментов он пересел вперед. Кто-то крикнул из зала.
— Тише вы, хлопуны! Все чтобы хлопать в ладошки. Мозоли скоро будут...
На сцену вышел Пипиков. Он совсем не намеревался говорить по делу Кисляка, но поскольку тот назвал его, надо выступать. Но он был не подготовлен.
— Я знаю товарища Кисляка. Он порвал с родителями еще раньше. Этот поступок, свидетельствующий лучше всего о товарище. Иное дело, если бы он порвал, скажем, с родителями в двадцатом году, когда еще не было нэпа, тогда он это мог бы сделать, чтобы примазаться, а сейчас он имел полную возможность жить господином, как родители, но он порвал с родителями, отрекся от них. Я знаю, он активно работал. Он, безусловно, может быть в комсомоле...
Кто-то захохотал в зале. Кто-то бросил реплику.
— Ну и убедил!..
Кто-то предложил принять Кисляка в комсомол.
После этого выступил один из членов бюро ячейки.
— Я прошу слова... Я считаю, что мы не совсем серьезно подходим к этому вопросу. Я не имею никаких мотивов, вернее, доказательств, но считал и считаю, что в комсомол Кисляку еще рано. Порвать с родителями-торговцами не такое уж геройство, как думают некоторые товарищи...
Его перебили.
— Если нет мотивов, зачем вылезаешь?
— А ты разве испытал, что это за геройство?
Комсомолец продолжал.
— ...Пусть поработает еще, в комсомол успеет. Пусть покажет себя.
— Правильно,— крикнул Алесь,— пусть докажет, что он порвал с торговцами-родителями, а то слова, брат!..
В зале зашумели. Опять выступил секретарь ячейки.
Он обратился прежде всего к Алесю.
— Я не знаю, что Алесь хочет от товарища?
— Я скажу, что я хочу,— ответил Алесь.
— ...Мы имеем дело с товарищем,— продолжал секретарь,— который порвал, я подчеркиваю, который порвал с родителям-торговцамн. Нельзя же обвинять товарища в том, что он родился от торговца.