Через пять дней после того, как послал заявление, Алесь направил в апелляционную комиссию запрос, в котором просил сообщить ответ на свое заявление. Еще через двенадцать дней из комиссии был прислан открыткой ответ. На открытке машинкой было напечатано несколько ничего не говорящих слов.
«Ваше дело находится в стадии решения.
Председатель комиссии П. Заслонка».
А в тот же день вечером в комнату к Алесю зашли группой товарищи и принесли ему еще двенадцать рублей.
— Стадия решения — ты сам знаешь, что это означает. Садись в поезд и сегодня езжай туда. Требуй, чтобы при тебе решили вопрос.
— Надо ли? Может, обождать постановления контрольной комиссии?
— Надо. Контрольная комиссия восстановит тебя в правах члена партии, будь уверен. Проверит и восстановит. А это надо сейчас решить, потому что через две недели конец занятий.
— Езжай! Обязательно!
В десять часов утра на второй день Алесь стоял недалеко от двери комнаты, в которой находился председатель апелляционной комиссии, и ждал приема. Он уже несколько раз прочитал наклеенную на дверь комнаты бумажку, что прием по делам апелляций происходит с двенадцати до двух часов. В приемной сидело на табуретах еще три человека. Они о чем-то тихо беседовали между собой.
На стене часы пробили двенадцать. Алесь видел, что обе стрелки часов сошлись на цифре двенадцать, но вслед за каждым ударом считал:
«Один, два, три, восемь...»
Люди, сидевшие на табуретах, беседовали между собой. Алесь решил, что они здесь по какому-нибудь другому делу, и, подождав еще минуты две, зашел в комнату председателя комиссии.
Председатель апелляционной комиссии Парамон Заслонка сидел, низко наклонившись над широким столом и, вонзив взгляд узеньких глаз в лицо Алеся, слушал. Когда Алесь кончил, он долго молчал, все так же глядя в лицо Алесю, потом поднялся со стула, засунул левую руку в карман брюк, в правую взял толстый, с синим и красным концами, карандаш и начал, размахивая карандашом, говорить.
— Я ничего вам обещать не могу. Дело ваше рассмотреть сейчас не можем. Я уже сообщал вам, что ваше дело находится в стадии решения...
— А когда же можно ждать решения?
— Наверное, на ближайшем заседании, если к тому времени будут выяснены все обстоятельства... Можете подождать, если хотите...
— У меня со средствами трудно, мне товарищи собрали, я долго ждать не могу...
— Тогда возвращайтесь...
— Я ведь вам говорил, что там меня выгнали из общежития, лишили стипендии.
— Это дело вашего директора, а я здесь ни при чем. Если хотите, подождите, я поставлю ваше дело на ближайшее заседание... Но меня, все же, знаете, удивляет, как это вы ничего не знали о своем отце? Вы понимаете, что ваше оправдание совсем беспочвенное. Оно никак не вяжется с логическими рассуждениями... Вы упрямо утверждаете, что ничего не знали. А как же это вы могли не знать про своего отца? А?
Алесь молчал. К горлу все ближе подступала комочком обида. Вот-вот она сожмет горло, и тогда Алесь не сумеет произнести ни одного слова.
— Ну, а даже,— продолжает Заслонка,— если и правильно, что вы не знали про отца, он все-таки в полиции, в охранке служил?..
— Служил, но...
— Ну, что «но»?.. Это «но» ничего еще не значит. Вы, я на минуточку допускаю, могли и не знать, но отец ведь служил в охранке. Вы по происхождению социально чуждый советской школе, значит...
— Но при чем же я? Неужели я должен отвечать за прошлое отца... Я был партийцем, работал...
Председатель поднял глаза на Алеся.
— А ячейка вас исключила?.. Тогда для меня это дело совсем ясное, бесспорное... Нечего и голову ломать. Могу вам в таком случае, хоть это и нелегко для вас, заранее сказать, что комиссия подтвердит постановление педсовета... Да... Прощайте.
Заслонка опять сел на стул. Алесь постоял немного перед столом, оглядел комнату вокруг и, шатаясь, вышел. Ноги его дрожали так, что он не мог спуститься по ступеням со второго этажа и, опершись на перила, остановился отдохнуть.
Потом долго еще стоял на высоком крыльце у двери дома, где помещалась комиссия, думал, куда пойти.
«Может, стоит к Смачному зайти, ему рассказать?.. Может, он поймет? Нет, не стоит... не стоит обременять его этим делом, лучше так пускай...»
Сошел с крыльца и ближайшей улицей направился в сторону вокзала.
* * *
Весь день Алесь на товарной станции сгружал с железной платформы каменный уголь. Когда работа была закончена, он в конторе получил расчет за неделю случайной работы и пошел в сад. Выбрав в середине сада место па скамье, он достал из кармана блокнот, карандаш и начал писать письмо. Несколько раз начинал он, потом перечитывал написанное, вырывал и начинал писать заново. Хотелось написать много, обо всем, что пережил за это время, что передумал. Но, когда брал карандаш и потом перечитывал написанные первые строки, появлялась мысль, что тот, кому он пишет, не поймет его так, как надо, искренности их не почувствует, а может, поймет как слова, написанные нарочито с расчетом па сочувствие, и Алесь комкал незаконченное письмо и отбрасывал его.
В саду пачинало смеркаться. Тогда Алесь, торопясь, написал всего несколько слов па листке блокнота, вложил листок в конверт и написал адрес. Это было четвертое письмо Алеся в Минск Денису Смачному.
Когда немного стемнело, Алесь собрался на вокзал.
Уже восьмой день, как студенты техникума поехали на каникулы домой или на работу. Многие из них перед отъездом предлагали Алесю ехать вместе, а когда он не согласился, просили, чтобы он ждал, пока сообщат свой адрес ему, чтобы он обязательно приехал. Такое отношение товарищей и письмо, полученное на днях из контрольной комиссии, обнадеживали его. Письмо было небольшое, но написанное тепло и ободряюще, хотя дело его все еще не было решено. Из комиссии по рассмотрению апелляций не было никакого сообщения.
После того как закончилась его случайная работа но разгрузке угля, в тяжелом раздумье Алесь решил оставить этот город навсегда. Сегодня получил расчет за неделю работы по рублю и семьдесят пять копеек за день. Это составило сумму, достаточную для того, чтобы поехать как можно дальше на юг в поисках работы.
Алесь медленно шел через сад, словно хотел навсегда сохранить, в памяти образы знакомого сада, города. Над садом вились стаей галки и громко каркали. Деревья были уже одеты в молодые зеленые листья и заслоняли темнеющее в звездном свете высокое небо. В саду становилось все темнее. Где-то за городом, в полевом просторе, куда зашло солнце, родились сумерки и, медленно надвигаясь на город, укутывали его в громадный мягкий полог ночи.
На вокзале Алесь купил билет до одной из южных станций и, когда подошел поезд, сел в вагон. В вагоне он почувствовал себя совсем одиноким. Больно заныло сердце. Хотелось, чтобы поезд скорей отошел, чтобы забыть обо всем в большой дороге.
Когда вагон, тихонько вздрагивая, загремел колесами и покатился по рельсам, какая-то сила заставила Алеся подойти к вагонному окну и прижала его к стеклу.
За окном от вагона медленно отплывал все дальше и дальше и скоро пропал в застланной густым туманом и ночными сумерками дали город с огнями. Алесь плотнее прижимался горячим лицом к оконному стеклу и искал взглядом в темной дали оставленный город...
Мисхори — Минск, 1929 год
Переводчик Николай Горулёв.