Быстро летит время. В коридоре часы прозвонили три раза. Смачный посидел еще немного, сложил бумаги в ящик стола, оделся и пошел домой. На улице Смачный ловко обходил людей, идущих впереди, ловко расходился со встречными. Оттого, что скоро будет дома, у него было приподнятое, радостное настроение. Но, перейдя улицу, он твердо ступил с мостовой на тротуар. Плитка на тротуаре под ногой осела, и из-под нее струей брызнула на колошину брюк холодная вода. От этого сразу изменилось настроение. Всплыло в памяти и неприятное письмо.
«Беда и только от таких друзей. Черт его знает, привязался и... Оно немного и жаль, но ведь партийный долг...»
После этого рассуждения с самим собой у Смачного опять появилась удовлетворенность, что он, коммунист Смачный, мог поставить звание партийца, революционера выше отношений дружеских, пусть самых близких.
Ожидая обеда, Смачный достал из кармана письмо и показал жене.
— Вот, опять! Что он от меня хочет, я не понимаю. Я член партии, я не могу.
Жена сидела напротив, подперла щеку рукою, поднялась со стула.
— А может, ты... Жаль его очень, молод еще...
— Ты не понимаешь. Я не могу. Я не могу пойти против своей партийной совести... У меня прежде всего чувства общественные, партийные, а потом все другие.
— Нет, я ж не упрекаю тебя, не...
Смачный вытер платочком рот и замолчал. Он считал, что убедил жену в правильности своих рассуждений, и чувствовал себя поэтому совсем оправданным за то, что не вступается за друга. Письмо друга он порвал и бросил клочки в печурку.
* * *
За окном тихо шептала последними листьями старая липа. Она выросла совсем близко у окна и заслонила его густыми ветвями.
Никита пишет домой письмо. Он то и дело смачивает кончик карандаша кончиком языка и выводит на бумаге ровными буквами ряды слов. Слова строчками друг за другом, с каждой новой строкой ползут вверх наискосок по бумаге. Никита устал, он останавливается на минуту, думает, что же писать дальше, перечитывает написанное и продолжает:
«Ты пишешь, дорогая жена, что отелилась лысая корова. Я думаю так, чтоб не продавали вы теленка, а чтобы растили его для себя, потому лысая хорошая корова, много молока дает, а теленок, как ты пишешь, в нее пошел. Пусть лучше растет...»
Опять остановился, отложил в сторону карандаш и начал перечитывать еще раз письмо жены. В письме, в первых его строках, писала жена о том, что дома все, слава богу, живы и здоровы, чего и ему желают. Дальше жена передавала поклоны от отца, сестер, всей родни и знакомых. За поклонами сообщала, что в то воскресенье, когда ехал отец из города, кобыла на гвоздь копыт пробила и хромает, и никак нельзя на ней ездить из-за этого. А затем было написано, что в среду отелилась лысая корова. Вышла замуж за Таренту Агапа Прузынина.
И письмо, и липа за окном, и узоры, написанные солнцем и тенью ветвей липовых на полу, напомнили родную хату. От написанных кривыми буквами слов пахло свежим сваренным молозивом лысой коровы, пахло старым унавоженным хлевом. Забыл о ссорах дома с отцом и иногда с женой, представлялась тихая мирная жизнь в хате. Почему-то видел всю семью у стола за ужином и на коминке свет от смолистой лучины.
Чем дальше друг от друга люди, тем лучше они друг о друге думают, забывается зло, и люди больше друг друга любят.
Никита сидел и думал о доме. В это время к нему пришел вестовой от ротного.
— Их благородие приказали сейчас же прийти.
Вестовой козырнул, повернулся и ушел.
Никита за хорошую службу был произведен в ефрейторы. Служил он уже давно, скоро домой возвращаться, но Никита еще не решил для себя, пойдет ли домой или останется на сверхсрочной службе. Он вложил письмо в конверт, надел шинель, затянул ремень, поправил складки шинели сзади, оттянул ее потуже на груди и, поправив шапку так, чтобы она была больше на правом боку, пошел за вестовым. В комнату к ротному он зашел, постучав в дверь. У двери взял под козырек и остановился.
— Приказали явиться, ваше благородие?
— Да... Хочу я поговорить с тобой... Ты скоро отслужишь?
— Так точно, ваше благородие!
— Ну и куда думаешь после службы?
— Не знаю еще, ваше благородие.
— Домой хочешь или послужишь еще? А?
— Оно нечего и домой ехать.
Так, не думая, неожиданно для себя решил Никита, что домой не поедет.
— Правильно. Семья твоя, наверное, голодает дома, работников там без тебя, наверное, хватает и ртов, чтобы поесть, тоже полно. Я хочу помочь тебе за хорошую службу. Хочу пристроить тебя куда-нибудь.
— Благодарю, ваше благородие! Никогда не забуду...
Ротный переложил левую ногу на правую, стряс с папиросы пепел, оторвал зубами кусочек папиросы и выплюнул его на пол под ноги Никите. Никите стало неловко. Он переступил с ноги на ногу, глянул на выплюнутый ему под ноги кончик папиросы, потом опять перевел взгляд на ротного и молча ждал, что он скажет еще. Ротный глянул на окно, ловко метнул пальцами окурок папиросы в сторону окна, и окурок упал в горшок с цветами. Никита перевел взгляд на горшок и вежливо улыбнулся ротному, одобряя его ловкость. От непогашенной папиросы медленно поднимался беловатый дымок и обволакивал листья и веточки цветов. Ротный продолжал.
— Служил ты добросовестно, ничего с тобой такого не было... Такие люди из народа и нужны родине... Если ты согласен, я спишусь с одним знакомым, он начальник секретной канцелярии полиции в В. Подумай об этом, а потом скажешь мне... Можешь идти...
— Я буду рад, ваше благородие... Благодарить век буду, Дома наша жизнь какая? Темная, немытая...
— Ну, так я напишу...
— Рад стараться, ваше благородие.
Никита взял под козырек, ловко повернулся кругом и вышел.
* * *
В очередном своем донесении от 27-го июля 190... года «Его Превосходительству Г. Директору Департамента Полиции» полковник Всесвятский, начальник В... охранного отделения писал:
«Как я имел честь сообщить Вам, город В. изобилует евреями, мастеровыми и социалистами, в результате чего здесь часто происходят нарушения порядка. Вчера к помещению Дворянского Собрания подошла вооруженная толпа числом более сотни рабочих. Мною немедленно были приняты надлежащие меры для ареста руководителей, но толпа скрыла их, и когда полиция во главе с надзирателем стала добиваться выдачи главных злоумышленников, из толпы открыли огонь по полиции. Из чинов полиции злоумышленниками, сумевшими скрыться, ранены пулевыми ранениями постовой городовой Аржевский в ногу и околоточный Пятницкий в ляжку. Кроме этого, стрелял в писаря штаба Н-ского полка Усевича из револьвера заготовщик Абрам Гуранц, задержанный на месте преступления.
После этого мною были вызваны солдаты Н-ского Драгунского полка, быстро рассеявшие толпу. В итоге ранено семеро штатских. По выяснению всех обстоятельств мною, для прекращения в будущем таких беспорядков, осуществлены следующие мероприятия: 1) отдано распоряжение об аресте и заточении в тюрьму 12 назначенных из толпы; 2) отдано распоряжение об отправлении в тюремную больницу раненых и, кроме этого, приняты меры для раскрытия и ликвидации существующей в городе тайной, преступного характера, организации...»
Когда полковник Всесвятский писал это донесение, ему сказали, что к нему желает зайти какой-то ефрейтор с личным письмом. Полковник приказал впустить.
— Пусть зайдет.
Чиновник, сообщивший о ефрейторе, вышел, и в дверь вошел Никита. Он по привычке остановился посреди кабинета и взял под козырек. Потом подал полковнику пакет.
— Поручение от ротного командира, ваше благородие!
Всесвятский взял пакет, разорвал конверт и начал читать. Никита, не двигаясь, стоял и следил за взглядом полковника. Его пугала роскошь убранства кабинета, он боялся, что принес сюда с сапогами грязь и запачкает пол. Стоял, как вкопанный, чтоб не шевельнуть ногой, чтоб не обсыпать с сапог на пол подсохшую грязь. Полковник прочитал письмо, глянул на Никиту и указательным пальцем левой руки легонько нажал на столе белую пуговичку. За плечами Никиты появился какой-то чиновник. Полковник, не обращая на него внимания, заговорил с Никитой.