— Из роты Солнцева?.. Молодец, молодец! Работать будешь у нас, мы тебя зачислим сегодня же...
Потом сказал вошедшему:
— Сделайте надлежащее распоряжение от моего имени.
Полковник склонился над бумагами. Никита взял под козырек, повернулся кругом и пошел вслед за чиновником. В соседней комнате тот вызвал к себе другого чиновника и указал на Никиту:
— Начальником предложено зачислить на службу. На первое время дайте мелкие задания по канцелярии и прикрепите его к Зубковичу, как более опытному.
Новый знакомый Никиты повел его в канцелярию, взял документы, что-то выписал из них, занес в книжку и отдал Никите вместе с его документами еще один новый. К нему предложил завтра же принести две фотографии. Показал и столик, за которым должен был сидеть Никита в канцелярии. Тут же сидели еще двое: в углу молодой, курносый, с вьющимися волосами, помощник и в мундире, со сверкающими медными пуговицами, пожилой уже начальник канцелярии. Никита получил документы, осмотрел комнату канцелярии и пошел в город.
Утром на следующий день с ним долго беседовал начальник канцелярии. Объяснил внутренний распорядок службы в отделении, как вести себя в городе, а потом дал Никите синюю картонную папку с делом Михаля Шклянки, мещанина из города Борисова, и показал, что оттуда выписать. Никита этим начал службу свою в охранном отделении. Он внимательно перечитывал подчеркнутые синим карандашом места на пожелтевших страницах дела мещанина из Борисова и переписывал их на белую свежую бумагу. Этим начиналось новое дело мещанина Шклянки и новая жизнь ефрейтора Никиты.
Через час Никиту вызвал к себе тот самый чиновник, который привел его вчера в канцелярию, и познакомил с молодым красивым бритым мужчиной.
— Знакомьтесь. Тебе, Зубкович, поручается ввести его в курс работы и привлечь к исполнению непосредственных заданий.
— Приспособить, значит, надо? Добро, добро, постараемся! Если господин ефрейтор будет послушным и старательным, мы приспособим быстро...
Он смерил Никиту взглядом, скривился и захохотал.
— Почему это господин из ефрейторов да в жандармы? Что, не было надежд в офицеры выйти? У нас, господин ефрейтор, не легче, чинов не наберешь...
Это не понравилось Никите. Тон нового знакомого обижал его. А тот не умолкал.
— Можно приспособить, любого можно. А я вижу, что он кое-что кумекает. Сделаем, одним словом, из него человека.
— Ты где жить будешь? — обратился он к Никите.
— Пока в гостинице в номере.
— В номере нашему брату не совсем удобно. Живи у меня, комната — на пятерых.
Никиту немного пугало это приглашение Зубковича, но отказаться он не посмел, чтобы не обидеть его.
Жил Зубкович на окраине города у «старого кладбища». Когда они шли с Никитой на квартиру, Зубкович словно переменился, говорил уже по-другому.
— Ну, вот и будем жить. Веселей и мне будет, лучше вместе. А то я все один, брат. Понравился ты мне, правду говорю. Ты из каких мест?
— Из-под Минска.
— А я минский. Отец лавку небольшую держит там. Подучил он меня грамоте и приспособил, я еще в Минске служил в охранке, а сам салом занимается. Ты из мужиков?
— Из мужиков.
— А много этой самой земли дома?
— Так, малость... На одиннадцать душ четвертина.
— За хлеб пошел служить?
— Мне лишь бы куда пойти было, а ротный сюда посоветовал, написал письмо начальнику, рекомендацию дал...
— Что ж, хорошо. Будем служить.
Шли по тротуару. Зубкович впереди немного, Никита слева. Зубкович повеселел, он нашел хорошего слушателя, нового, неопытного, который ничему не перечит, всему удивляется. И Зубкович давал своему ученику первую лекцию.
— Оно так: поступил — значит, будешь служить. Я уже шестой год служу, на многих операциях побывал. Ого! Служба наша, брат, нелегкая и хитрая очень... Были и дела, уга! Ловкость нужна прежде всего, и хитрость, голова, чтобы, делая что-нибудь, самому не влипнуть... Тяжело. В людях такое пошло, что не любят нас. Приходилось. Хитрость нужна и чтобы без души ты был, когда на это идешь. В нашей службе без души надо. Ты из солдат, вымуштрован, насмотрелся, а когда кто свеженький приходит, да если жалостливый он, потом ночи не спит... Без души надо. Если жалостлив и человека жалеть будешь, так и не сделаешь ничего, а у нас не за это деньги платят. Жалостливое сердце — девкам надо, у нас его не уважают. У нас надо, чтобы не верить человеку. Видишь человека, кажется, что хороший он, а ты не верь, не верь... И со мной это случилось. Ходишь по улице, и много людей на ней. Все они, старые или малые, хорошо смотрят на тебя, у каждого из них то ли веселье в глазах, если хорошо человеку, то ли злость, если неудача какая, и ничего не увидишь ты, думает ли человек что-нибудь такое недозволенное. А надо видеть, надо прочитать это в глазах у него. Прочитать в глазах у человека, кто он такой. Я уж, брат, научился этому... Идет человек по улице, как и другие, идет, не торопится, не то чтобы медленно и будто ничего у него от других людей не скрыто, а ты угадать должен, что у него. И я могу. Я отличу его от других. Я прочитаю. Один такой момент бывает. Идет он и вспомнит, что на нечистое дело идет, недозволенное думает и, бывает, как-нибудь мигнет или без всякой причины голову в сторону повернет так, глянет, я и угадываю, и за ним, и за ним, и смотришь, оно так и есть, найду кое-что. Потом сам думаешь и удивляешься, такое иногда откроется. Вот, брат!
Никита внимательно слушал и ни единым словом не перечил. Зубкович заинтересовал его. Только, когда Зубкович замолчал, Никита спросил:
— И много их ловят?
— Бывает! И ловят, и ссылают, и вешают, а они все есть... Если бы их не было,— пофилософствовал он,— и нас бы не было, ни к чему бы мы тогда...
* * *
Спустя двенадцать дней в канцелярию к Никите пришел Зубкович и позвал его с собой. Одет Зубкович был нарядно, по-праздничному.
На улице они зашли в харчевню, и там, когда на столе появились две бутылки с пивом, Зубкович сказал:
— Сейчас на вокзал поедем, первая наука тебе на практике.
Никита прислушался.
— Приезжает сюда одна панночка из их компании. Чего? Неизвестно, но на примете она уже давно, и нам поручено проследить. Может, у тебя рука счастливая, тогда бы здорово вышло.
Выпили пива, наняли извозчика и поехали на вокзал. По пути Зубкович вынул из портмоне карточку девушки и подал Никите.
— Это — она.
Никита видел на карточке девушку в шапочке, пальто, чем-то озабоченную. Смотрела она куда-то в сторону. Никита догадался, что сфотографировали девушку без ее согласия.
— Она? Чего ж такая?.. Молодая...
— У них бывают такие, все больше молодые. Иногда добрые...
— Из каких она?
— Дочь одного местного доктора или ученого какого-то.
Карточку Зубкович опять спрятал в портмоне. На перроне, куда пришли Зубкович и Никита, людей было еще мало. Никите стало неловко. Ему почему-то показалось, что все на перроне подозрительно присматриваются к нему и Зубковичу и догадываются, кто они такие и зачем пришли. Никита нервничал, не знал, как себя держать. Он ходил по перрону вслед за Зубковичем, сбивался с ноги, не знал, о чем говорить. А на перроне тем временем появлялись новые люди, и Никите все казалось, что каждый из них прежде всего оглядывает его и Зубковича. Появилось желание удрать отсюда, скрыться.