Никита настолько отчетливо представляет все это, что ему толпа на тротуаре начинает казаться толпой у церкви, и он намеревается кричать. Потом, опомнившись, опять продолжает рассуждать сам с собой... На крик оглядываются люди, смотрит, остановившись, губернатор, а он держит социалиста за руки и объясняет в чем дело. Социалиста берут и отнимают бомбы. По указанию Никиты задерживают и еще двух. Тогда генерал-губернатор подходит к Никите, обнимает его, целует три раза, благодарит за спасение жизни и вешает на грудь Никите какой-то орден и... и тут же объявляет о повышении Никиты в чине. Вокруг люди. Они смотрят на губернатора и Никиту и тоже благодарят Никиту, хвалят... Никита, озираясь на людей, становится во фронт перед губернатором и берет под козырек...
Полностью захваченный своими мыслями, Никита механически остановился на мгновение и поднес руку к козырьку. А в этот момент мужчина в шляпе и пальто, шедший навстречу, не заметил его и, не успев остановиться, ударился в его грудь, больно прижал мозоль на левой ноге. Никита, заметив перед глазами шляпу, хотел скорее уступить дорогу, попросить прощения, но оступился правой ногой в канаву у тротуара и упал на телеграфный столб. Человек в шляпе пошел дальше. Никита поднялся, пощупал голову и, выругавшись, по мостовой направился на другую сторону улицы. Кто-то захохотал вслед ему.
Хохот оскорбил. Никита быстрым шагом пошел домой, поминутно щупая рукою голову. В комнату вошел злой. Болела голова. Перед этим он, вытирая на крыльце сапоги, вспомнил Зубковича и, не раздумывая, решил, что сегодня Зубковичу правды не скажет.
Зубкович пьяный лежал на кровати. Он встретил Никиту бранью.
— Нюхаешь все? Следишь? Следи, следи!.. Может, барынька пожалеет тебя и плюнет в морду твою поганую... Если б дала барынька целковый, ты бы ручку ей целовал, на коленях бы перед нею ползал, но она целкового не даст, она плюнет тебе в морду... А ты поблагодари, подставь ей свою морду паскудную, это честь для тебя будет... Подставь...
Никита промолчал. Он быстро разулся, погасил лампу и лег. Слегка сконфуженный Зубковичем и злой после случая на улице, о котором напоминала боль головы, Никита скоро заснул.
А во сне опять видел социалистов и губернатора. Поздно ночью проснулся встревоженный. Кто-то ходил по комнате. Слышны были шаги босых ног, потом послышался горячий шепот, словно человек о чем-то кого-то упрашивал. Никита затаил дыхание и осмотрел комнату. Густая темень едва пробивается более светлыми пятнами окон. И напротив окна недалеко от кровати сгибается и разгибается над полом громадный силуэт человека, стоящего на коленях. Силуэт низко, до самого пола, сгибается в сторону угла, где над столом икона Ильи-пророка, поднимается опять, широко взмахивает в воздухе рукой — крестится, опять сгибается и тихо, горячо, неразборчиво шепчет слова молитвы.
Никита смотрит на человека, знает, что это Зубкович, и, однако, не может пошевелиться, лежит, как прикованный страхом к кровати. По телу бегают мурашки.
Зубкович тем временем поднялся с колен, на пальчиках подошел к кровати и тихонько лег. Кровать скрипнула. Он притаился и слушает, не проснется ли Никита. Никита молчит и, тоже притаившись, слушает. Но ему страшно от ночной молитвы Зубковича, он не может уснуть и через несколько минут спрашивает.
— Ты чего это, брат, а?..
Зубкович еще более затаился, помолчал минуту, но ему тоже трудно молчать, и он шепчет.
— Молился я... Глупая наша жизнь, я это тебе только говорю, слышишь, чтоб никому больше. Мы царю должны служить и служим, нас должны за это уважать люди, а нас боятся, нас презирают, нас за собак считают... Я не первый год служу, я много их брата видел. Все они такие квелые на вид, их немного, а мы их боимся... У них разные есть: и жиды, и православные, и католики, и из простого народа, и из господ... Если правда у нас, чего ж мы боимся. Если враги они, так чего мы от них прячемся? А? Я, брат, над этим думал...
Зубкович на руках поднялся на кровати, вытянулся в сторону Никиты и шепчет. У Никиты появляется желание признаться, что и его посещали такие мысли, но он вспоминает незнакомку и вместо этого ни с того ни с сего спрашивает:
— Чего ж ты служишь, если трудно?
— А куда ж мне,— ответил Зубкович,— мне некуда больше, привык я к этому хлебу.
Помолчал немного, ждал, что скажет Никита, и, не дождавшись, опять зашептал.
— Служба у нас собачья... Следим мы, полиция сотнями их арестовывает, и не только в нашем городе, а всюду, по всей России, а они все есть и есть... Хотим мы их по одному переловить да в каторгу поссылать, а ничего не выходит, потому что так не надо...— Он зашептал еще тише.— Надо собрать всех,— кто за царя, за веру,— весь народ, и сразу с ними кончить... Крови было бы много, но зато кончили бы мы с ними сразу. А то мы ловим одного, а их десять на воле гуляют, и делают свое, и новых готовят...
Он встал на колени на кровати и, вытянув еще больше голову в сторону Никиты, еще тише зашептал:
— Если не сделают так, как я говорю, нам плохо будет. Сегодня мы ловим их, мы их сильнее, а если будет так и до того дойдет, что они верх возьмут, нас ссылать на каторгу будут... Вот... Я с одним купцом говорил, он знает эту механику всю. У них такие есть, что его вешают, а он кричит: «Не перевешаете всех, близок и ваш конец». На шее веревка у него, а он рад, будто знает, что его час придет... И придет, если будет так с ними... И страх от всего этого... Видел я, как одного вешали, молодого, как девочка, и тонкий такой... Тоже кричал... Когда вели его, я забежал вперед и в глаза глянул, хотелось мне тогда увидеть, что в глазах человека перед смертью. А в глазах у него было что-то страшное, горящие такие, сверкают... Напугался я... Он часто мне снится: И сегодня снился. Вот я и молюсь.
От шепота и слов Зубковича на Никиту находил страх. Но в его сердце уже было что-то, восстающее против страха, и привлекало повышение в чине, если удастся разоблачить незнакомку с ее злонамеренными планами. А с этим сплеталось представление о далекой, желаемой будущности, которая, перемешавшись со страхом, сладко щекотала нервы. Никита думал уже о том, как он, получив награду и больший чин, купит еще земли или переедет совсем в город и перевезет жену. С этими мыслями Никита уснул. А Зубкович еще несколько минут что-то бормотал в сторону Никитовой кровати, потом свернулся под одеялом и уснул.
* * *
Двенадцатого декабря Никита получил вознаграждение. Его выслугу оплатили хорошо, и он был доволен.
Совсем еще недавно, когда Никита в предпоследний раз зашел к начальнику о докладом, он краснел, путал слова, а начальник стучал кулаком по столу и ругался. После доклада начальник вышел вслед за Никитой в канцелярию и, обратившись к начальнику канцелярии, бросил:
— Этому увеличить задания по канцелярии.
А потом... Потом — долгожданное счастье.
Был холодный вечер. Метель засыпала снегом улицы. В снежном вихре не видно фонарей, они едва-едва мигают. На улице редко встретишь человека, и каждый торопится, идет почти бегом, спрятавшись в теплое пальто. Метель на улицах городских мчится в бешеном танце и мелким густым снегом бьет Никите в лицо, за ворот, пробирается холодом до самой груди, засыпает тропку под ногами. А в переулке метель еще страшнее. В переулке — ни живой души, снег обсыпал деревья, заборы, частоколы, хаты, и они стоят с белыми пятнами и напоминают Никите лес. Если бы не редкий свет, пробивающийся из окон дома сквозь снежную замять на улице, он бы и вовсе чувствовал себя, как в лесу, и боялся бы значительно больше. А страшновато Никите потому, что в переулке ветер водит хороводы снежные и, застревая в частоколах и воротах, поет жалобные мелодии. Над городом повисла густая темнота и густыми охапками снега опускается на землю.