Первое, что запомнилось тогда, после утомительного и бестолкового перелета, — это пирожки с курагой. И снег, которого в Риге еще дожидаться и дожидаться. Сибирь и курага как-то не вязались у Валерия Алексеевича вместе. Помня о том, что никто его в Новосибирске не ждет, Иванов сначала снял комнату в новом жилом районе огромного, раскидистого города и только потом, наудачу и налегке, отправился в местный обком партии.
Пятница. Уже темнело. Милиционер у входа долго вертел в руках командировку Иванова и его интерфронтовское удостоверение, листал паспорт. Потом неохотно снял трубку и коротко переговорил с кем-то. На удивление, в этот поздний час в обкоме оказался заведующий идеологическим отделом — его-то Иванову и было нужно. Какой-то вялый инструктор провел Валерия Алексеевича по длинным — бетон со стеклом — коридорам, затем, через пустую уже приемную, в кабинет высокого по тогдашним меркам начальства.
За столом сидел довольно молодой, энергичный человек, сразу протянувший Иванову крепкую руку.
— Сабанов Анатолий Петрович!
— Иванов Валерий Алексеевич!
В кабинете ярко горел свет, в большое, во всю стену, окно летели сквозь черноту наступающей ночи пушистые белые хлопья, и мерцающим заревом разливался за стеклом огромный незнакомый город. Но почему-то после первых же минут разговора с партийным начальником на душе у Иванова сразу потеплело и рассосался тревожный комок, терзавший душу. Ей Богу, где-нибудь в Лиепае, не говоря уже о Тукумсе, Валерий Алексеевич вряд ли почувствовал бы себя так спокойно и уверенно, как в тот свой первый вечер в Новосибирске.
В который уже раз оказалось, что Россия — не миф, не мечта замкнувшихся на себе русских Латвии. Снова огромная страна встретила Иванова как своего — родного, русского человека. Удивительно, но такая простая, ранее непреложная, азбучная истина о том, что Росия — это дом, как-то стала забываться в последние годы, прожитые в Прибалтике. Да и внимание в перестройку сконцентрировалось на Москве, на московских функционерах, частенько посещавших Ригу и всегда, всегда встававших на сторону латышей. А тут, в Сибири, никто не спрашивал Иванова: по какому праву он, беспартийный, тревожит главного идеолога обкома партии — обкома, пока еще контролирующего территорию, на которой не только вся Прибалтика поместится, а еще место останется для какой-нибудь Грузии с Арменией.
Сразу стало понятно, что этот вопрос — о контроле, о реальной власти в области, да и во всей стране в целом, волнует местных начальников очень серьезно. И неожиданное появление Иванова здесь расценивают не как досадную помеху, а как редкую удачу и неоценимую помощь.
— Нет, ты посмотри — молодой парень, беспартийный, а какое огромное дело поднимает в одиночку! — искренне восхищался маленький, жилистый, но басистый Сабанов, немедленно созвонившись с кем-то из секретарей обкома. — Это наш фронт! Не национальный, а наш! Там наши люди! — горячо объяснял он ситуацию невидимому собеседнику. И тут же начал хлопотать — размещение в гостинице, примерный график встреч с рабочими коллективами, расписание пресс-конференций и записей на местном телевидении и радио.
С Анатолием Петровичем проговорили бы и час, и другой. Но, решив вчерне все формальные и деловые вопросы, Сабанов спохватился и вспомнил, что за плечами у Валерия Алексеевича многочасовой перелет из Риги. Сибирское гостеприимство не заставило себя ждать. Тут же нашелся инструктор отдела, которому предстояло сопровождать гостя во всех поездках, и черная обкомовская «Волга» уже везла Иванова на окраину города — забирать вещи со съемной квартиры, потом, естественно, в гостиницу «Октябрьская». Высотка гостиницы утопала в цветах и мраморе. В буфете официантка стояла за спиной смутившегося Валерия Алексеевича и ловила каждое желание, пока он, наконец, не наелся вволю. Предложили с собой чай и бутерброды в номер, оказавшийся не по-рижски роскошным люксом.
Такие перемены после первых часов в чужом городе — после нервных поисков частников, сдающих комнаты, после стольких, признаться, тревожных мыслей — взбудоражили Иванова, и он долго не мог заснуть, несмотря на усталость после бессонной ночи, проведенной в полете и холодном аэропорте Кирова во время вынужденной посадки. Впрочем, впереди были два выходных дня, можно было спокойно отдохнуть, осмотреть город, подготовиться к встречам. Не тут-то было.
В субботу утром, едва успел Валерий Алексеевич позавтракать, как в дверь номера вежливо постучали. «Горничная?» — подумал было Иванов. Но в дверях появился пожилой, профессорского вида мужчина в дубленке, слегка припорошенной снегом. Ранний гость оказался действительно ученым из новосибирского Академгородка, председателем какой-то местной общественной организации. Организации, впрочем, не простой, а русского национального направления, что для Иванова было тогда в новинку. Откуда неожиданный визитер узнал о появлении в городе интерфронтов-ца из Риги, Валерий Алексеевич не спрашивал.
Он рассказал откровенно, что на самом деле в Латвии происходит, описал национальный состав населения в республике и всю вытекающую отсюда абсурдность претензий латышей на национальное независимое латышское государство. Впрочем, абсурд этот явно поощрялся центральной союзной властью. Разговор получился интересным и долгим. Поражало то, насколько отсутствовала в стране информация о реальных политических процессах, происходящих в Прибалтике. В «эпоху гласности» даже серьезные ученые, социологи в том числе, кормились непроверенными слухами. Ничего нельзя было узнать достоверно. СМИ полнились общими рассуждениями о необходимости дальнейшей перестройки и демократизации, но понять, как же эти процессы происходят на самом деле в разных республиках Советского Союза, было просто невозможно!
Огромная держава постепенно оказывалась не только неуправляемой, но еще и немой и глухой! Иллюзия информационного вала, захлестнувшего Союз с началом перестройки, сбивала с толку не только народ, но и органы власти на местах. Информации — самой острой, невероятной, горячей — казалось, было полно. Но при пристальном рассмотрении оказывалось, что за деревьями леса не видать, что первые полосы центральных газет посвящены вопросам давно уже неактуальным. Пресса взахлеб переваривала отрывочные факты и фактики давно ушедших дней, а достоверных сведений о сегодняшнем положении в стране было не найти.
Обменялись с профессором контактами и пропагандистскими материалами, пообещались сотрудничать; на том и расстались, договорившись о встрече с ученой общественностью Академгородка при первом окошке в плотном графике уже намеченных в обкоме мероприятий.
Проводив гостя до фойе, Иванов вернулся в номер и долго еще приводил в порядок мысли и чувства. А потом махнул рукой на все и отправился смотреть город. «Там где-нибудь и пообедаю», — решил он. И напрасно. 90-й год оставался 90-м. Недавняя сверхдержава оскудела просто до неприличия. В кафе — просторном и современном, как все в этом городе, — Валерию Алексеевичу не пришлось долго копаться в меню. Выбирать было не из чего. Жидкий супчик, подозрительного вида «котлета домашняя» из черствого хлеба, и на третье — компот, налитый за отсутствием обыкновенных стаканов в баночку из-под майонеза. Про «сто грамм», положенных для снятия стресса, и говорить не приходилось — не было их, ни в каком виде. «Перестроились!» — мрачно подумал, как выругался, Иванов.
Вспомнилось, как в июне, вместе со Свораком, ездили в Горький, только в тот раз — по неожиданному приглашению местного общества «Знание». Там все было хорошо и успешно — огромное количество встреч, телевидение и радио, преподавательский состав местных вузов, студенты — жадный интерес к редким гостям и еще более редкой правдивой информации из Прибалтики. Да еще и завод по производству лобовых стекол для автомобилей в Бору, где тоже удалось им побывать, перечислил немалую материальную помощь на счет Интерфронта Латвии. Но, несмотря на красоту Оки и Волги, Нижегородского Кремля и русской природы, в самом городе выжить оказалось тоже непросто. Во всех продуктовых магазинах стояли огромные пирамиды с одним единственным товаром — баночками с морской капустой. И все. Да еще страшной крепости «Зубровка» производства местного ликеро-водочного комбината. Как пугали горьковчане — выпускалась эта «Зубровка» чуть ли не на минеральной воде, и потому с ног она валила как выстрел охотника… (И после всего этого прибалты жалуются на отсутствие товаров в Риге или Таллине?! Попробовали бы они пожить так, как всегда жили большинство русских людей в промышленных городах, зарабатывавших для прибалтов и кавказцев кусок хлеба с маслом, а себе оставлявших черствую горбушку!) Но самым ярким впечатлением от Горького оказался вовсе не гигантский автозавод и не местные красоты, а небольшая прогулка по пешеходной улице. Шли они со Свораком неторопливо, оглядываясь, где бы поесть в этом городе, а музыка духового оркестра, расположившегося в скверике неподалеку, все равно заставляла ноги подпрыгивать. Но не узнать, не понять никак, что же это, такое знакомое, играет духовой оркестр? Потом сообразили — это была «Ламбада»! Смех сквозь слезы; именно зажигательная ламбада сопровождала всю перестройку. Трагическая комедия улицы — «корчится, безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать…».