Мы служили и уходили со службы. Мы устраивали политические перевороты, и нас свергали. Нас били, в нас стреляли, настрелялись досыта и мы Потихоньку судьбы многих омоновцев стали расходиться. Остался в Тирасполе Мурашов, а я, через Одессу, скрываясь от преследования, ускользнул в Москву.
Я помню штаб-квартиру «Памяти» в столице. Мальчиков в черной униформе, овчарок на лестнице. Девушку неземной красоты с сумасшедшими глазами, накрывавшую нам чай на круглом столе у Дим Димыча. Сочный мат, которым Васильев крыл всех вокруг, и его проникновенное: «Вы же офицеры, вы же должны понять!..» И тут же два дорогих билета в СВ на Питер, чтобы убирались куда подальше и не мешали вождю думать о русском народе.
Я помню известных публицистов патриотического толка из «Дня», чай из самовара и серьезные разговоры о том, как бы перебросить нас через границу, в Курдистан под брюхами овец — ведь получилось же это у Одиссея.
Зимой — уже в Питере, Лешка с Хачиком и Тышкевич прятали оказавшегося во всесоюзном розыске моего друга на конспиративных квартирах, доставали нам карточки, подкармливали в самое голодное время.
Мелькали лица политиков и военных, разведчиков и авантюристов, иностранных дипломатов и журналистов; дворцы и подвалы, голод, безденежье и дармовые кабаки.
В конце концов нам на полном серьезе предложили принять китайское гражданство и вместе с семьями уехать в Поднебесную на вполне престижную и хорошо оплачиваемую работу. Вот только работа эта явно была не в пользу России.
Старые знакомые то и дело попадались на нашем пути. Всем что-то было надо, все что-то требовали или просили о чем-то, чем-то угрожали; все суетились, но тропы, которыми они шли, были «извилистые, кривые и вели к океану смерти». Смерти мы уже не боялись. На лучшее не надеялись. Ненавидеть — устали. Все перебродило в нас, наконец. Самыми опасными людьми, как водится, становились «свои». Ведь «свои» о «своих» всегда слишком много знают. Паранойя охватывала многих. И люди начали гибнуть уже не в бою, а просто из-за кем-то неверно понятого слова.
Так было, и не было в этом ничьей вины, кроме времени перемен.
Зима началась рано в тот год. У Финляндского вокзала, потаптывая в ритм музыке огромными, явно для подледной рыбалки раньше предназначенными валенками, маленький духовой оркестр играл на пронизывающем ветру, бросающем в лица колючую снежную крупу, то «Ламбаду», то «День Победы». Рядом, в огромной стеклянной витрине магазина «Кооператор», чернела толпа. Там без карточек можно было купить колбасу. Я остановился на углу и закурил, согреваясь «Беломором», отбивая сосущее постоянно чувство голода. Оглянулся на витрину у себя за спиной и тут же встретился глазами с молодой женщиной — по виду — учительницей. Она была прилично одета; чуть подкрашенное лицо, бледное от недоедания и огромные карие глаза, смотрящие сквозь меня на заснеженный город, на толпу перед входом в вокзал, на гранитного Ленина на броневичке. В глазах стояли слезы. Женщина не удержалась, купила по совершенно невозможной цене маленький кусок полукопченой колбасы и тут же, в магазине, отвернувшись к витрине от остальных покупателей, стала ее есть. Судорога проходила по ее тонкой красивой шее, когда она откусывала очередной маленький кусок и наслаждалась им, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Она смотрела прямо мне в глаза и сквозь меня, и, только чуть не укусив себя за нежные длинные пальцы, в которых не оставалось уже колбасы, она пришла в себя, покраснела и отвернулась.
Мы с другом сидели в пустой, с одним лишь продранным диваном, конспиративной квартире и смотрели маленький переносной телевизор. У нас не было сигарет, у нас не было еды, не было карточек, зато был флакон «Лаврентия Палыча» — настойки спирта на лавровом листу, купленной за последние деньги в кооперативном ларьке на углу.
Но вскоре мы должны были идти на встречу. Встреча была назначена в пирожковой и вполне возможно, там удалось бы еще и поесть. Коротая время перед выходом, мы включили «600 секунд». Знакомый голос Невзорова мрачным тоном сообщил последнюю новость: только что, в той пирожковой, где у нас была назначена встреча, ударом ножа в спину был убит бывший рижский омоновец Шестаков.
На пару дней ко мне в Питер приехала Алла. Она привезла зимнее пальто, немного еды и немного денег. Она даже не побоялась перевезти через границу мой пистолет с патронами, оставленный у отца. На всякий случай. Она привезла еще письмо от Ксюши, в котором та просила меня скорей возвращаться.
Судьба переменчива. Тюлькин — лидер Российской Рабочей Коммунистической партии принял меня в своем кабинете напротив Смольного. Ничего предложить не смог — ни работы, ни службы, ни прописки. Он просто полез в сейф и вытащил две пачки денег — по тысяче рублей — мне и моему товарищу, находящемуся в розыске и в Латвии, и в России.
К тому времени уже был арестован латышами прямо в Тюмени Парфенов, ускользнул от латышей Млынник, в Тирасполе молдаване захватили Джеффа и Кожевина и тоже передали латышам.
Идти в криминал не хотелось. Воевать уже было не за что. Работы и денег не было.
Вера осталась только в Бога. Надо было искать, для чего жить. Пешкой с автоматом — в руках других пешек — я теперь отказывался быть категорически. Организовывать политические партии в свободной демократической России — был и такой вариант — увольте!
21 декабря мы прямо у телевизора помянули стоя Советский Союз и свою Воинскую присягу Союзу.
Я всю перестройку работал под журналистским прикрытием, мне мало что могло грозить даже в Латвии. Друг был в розыске, и это было надолго. После похорон Союза мы расстались. Больше я никогда его не видел. И не искал. Чтобы ничем не повредить. Майор до сих пор является самым разыскиваемым латышскими спецслужбами человеком. Надеюсь, что Россия, наконец, поумнела и нашла достойное место одному из вернейших своих сыновей. Русскими становятся сегодня, как к Богу приходят — только через страдания.
Я вернулся в Ригу. Я ведь не герой, не спецназовец, не вояка. Я обычный человек.
Я просто — свидетель. Из Интерфронта я официально уволился в июле 91-го года, как раз перед августовскими событиями. С советскими спецслужбами я никогда не был связан. Мое имя в списках Рижского ОМОНа всегда можно объяснить чисто журналистским стремлением написать книгу о горячих событиях конца века. Все остальное — недоказуемо. Да и не было ничего.
Если бы знать давно известное… Но так долог путь. Так труден путь.
От Иоанна святое благовествование, гл.15
12. Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас.
13. Нет больше той любви, как если кто положит, душу свою за друзей своих.
14. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам.
15. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает, господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам. все, что слышал от Отца Моего.
16. Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы, вы. шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, дабы, чего ни попросите от Отца во имя Мое, Он дал вам.
17. Сие заповедаю вам, да любите друг друга.
Эпилог
Рукопись Иванова, чем дальше, тем больше становившаяся все более сжатой и отрывистой, на этом заканчивалась. Я долго пытался ее переработать, как-то присоединить к своим материалам. Потом махнул рукой и забросил все вместе на самый верх книжного шкафа в своем кабинете.
Дом соседей уже второй месяц стоял пустой. Распустилась пышно листва, давно зазеленела трава на любовно выращенных Валерием Алексеевичем газонах.
— Косить бы пора, — подумал я как-то, проходя мимо забора.
— Тимофей, иди чай пить, — позвал меня с улицы другой сосед — Миша. После исчезновения Ивановых мы с ним внезапно сдружились.
— Пойдем, — легко согласился я. Свистнула призывно и пронеслась мимо пришедшая из Питера электричка.
— Что-то Марта уже второй день места себе не находит, — озабоченно сказал Миша, разливая кипяток в огромные кружки.
— Может, приболела?
— Нет, здоровенная сука, аж самому завидно, что такого щенка отдал когда-то.