Внезапно какая-то запоздавшая БМП вынырнула из снега совсем рядом со станцией.
Ошалевший, видимо потерявший ориентацию, сержант высунул голову из командирского люка и стал вертеть ею во все стороны, озираясь ошалевшими глазами. «Куда прешь, мудила?!» — ошарашенно заорал Иванов, невольно сдергивая с плеча совершенно бесполезный в этой ситуации автомат, без которого и поссать не выходил никто из станции. На крик из кунга выпрыгнул прапорщик, мгновенно оценил ситуацию и кинулся было наперерез офуевшей бээмпэшке, но ее люк уже захлопнулся, боевая машина взревела и понеслась догонять свой наступающий батальон прямо через находившийся рядом армейский узел связи. Траки перемалывали кабеля, тянувшиеся от станций к вышке с высоким начальством, снег, смешанный с песком, летел из-под гусениц во все стороны на поворотах вихляющей по сугробам БМП. Наконец, промчавшись буквально в сантиметрах от припаркованного тут же микроавтобуса — салона Хоннекера, тяжелая бронемашина вырвалась на простор и умчалась в долину.
Рома, отряхиваясь, подошел к Иванову: «Совсем ошалели воины! Ну, сейчас начнется. Смотри, военный, в чем разница между армейцами и правительственной связью!» Прапорщик хитро улыбнулся. И точно, с вышки гурьбой посыпались офицеры и стали разбираться с армейским узлом связи, связисты которого поленились закопать в землю телефонные кабеля, идущие от их радиостанций на НП. Связь с вышкой у них прервалась, естественно, в самый неподходящий момент. Иванов вспомнил, как их экипаж материл втихаря своего прапорщика, заставившего их не присыпать свой кабель снегом, как это сделали армейцы, а закопать чуть не на полметра в мерзлый грунт. Теперь-то у них со связью все было в порядке, а вот армейцам будет полный песец.
«Ну так, что вы хотите, товарищ прапорщик, пехота, одно слово!» — смущенно засмеялся Иванов, посмотрел в лукавые глаза Ромы и виновато крякнул. Начальник вздохнул сокрушенно, хлопнул рядового по плечу и запрыгнул обратно в станцию.
К визиту Брежнева в Берлин готовились, конечно, тщательней обычного. Экипаж Романовского должен был обеспечивать один из дублирующих каналов связи. В Карлсхорст — район, где находилось советское посольство в Германии, — станция прибыла за неделю до высокого визита. Куда потом и когда — это дело не солдатское, да и начальник станции вряд ли знал об этом. Просто сидели на посольском узле связи, наслаждались внезапно выпавшим отдыхом. Обычное кирпичное четырехэтажное здание ничем не выделялось из посольского комплекса. Вот только в войну именно в этом здании находилась штаб-квартира абвера — немецкой военной разведки.
Покопавшись днем для порядка в оборудовании станции, и без того проверенном неоднократно, солдаты вечером шли в кино в посольский клуб или играли на старинном бильярде. Огромный, неразборный дубовый стол стоял на массивных резных ножках, искусно вырезанных в форме львиных лап. И на каждой ножке стояла дата — 1926 год. Поговаривали, что стол этот остался в здании еще со времен адмирала Канариса, который и сам на нем игрывал в свое время. Впрочем, связанными с минувшей войной реалиями удивить было трудно. Рома, например, жил в Рехагене в небольшом двухэтажном особнячке, переделанном под офицерские квартиры. В конце войны в этом доме квартировал генерал Власов. Куда ни посмотри — история дышала рядом.
В Карлсхорсте, рядом с советским посольством, находился мемориальный зал—музей ГСВГ — бывшее военное училище вермахта, в котором состоялся торжественный акт подписания капитуляции фашистской Германией. Чтобы экипаж не маялся от вынужденного безделья, начальник станции вывел его в музей. Конечно, ни в бар, ни в кафе для иностранных, по большей части, туристов солдаты не попали — только посмотрели издали да облизнулись. Зато с интересом осмотрели экспозицию. Вот стол, за которым подписывали капитуляцию. Вот стул, на котором сидел маршал Жуков. Солдатам показали хроникальные кадры, снятые здесь же в 45-м году, провели по всем залам музея. А вот и фотографии наших летчиков, которые направили свой падающий самолет в сторону от жилых кварталов Берлина, спасая мирных жителей. «А город подумал, а город подумал — ученья идут», — пела Эдита Пьеха в одной из своих популярных песен. Оказывается, об этом. Сфотографировались на стоящих во дворе танках, бравших Берлин, прошлись немного по городу, вернулись в посольство, поужинали не торопясь, наслаждаясь «цивильной», не гарнизонной, пищей и вообще обстановкой, перешучиваясь с улыбчивыми официантками. А ночью — подъем, «сбор», выезд в резиденцию, отведенную немецкими властями нашему генсеку.
Развернули станцию на окраине обширного парка, подальше от окруженного фонтанами главного здания резиденции. Помучились, поднимая девятнадцатиметровые антенные мачты, что было совсем не просто сделать на маленьком пятачке между высокими деревьями, да еще ночью. Растяжки путались в ветвях, декоративный кустарник и клумбы, разбитые на лужайке, трудно было обойти, чтобы вписать тяжелый ЗИЛ-131 в выделенное связистам ограниченное пространство. Но справились — не в первый раз. Нервировало только пристальное внимание охраны к каждому шагу, да мешал подполковник с посольского узла связи, сопровождавший экипаж в резиденцию. Электропитание подключили от местной сети, но двухсоткилограммовые бензоагрегаты — генераторы все-таки тоже вытащили из агрегатного отсека и завели ненадолго, проверили автономность станции. Когда все устаканилось, встало на свои места, заработала аппаратура и оба полукомплекта вошли в связь, волнение спало. Генсек не генсек, а наше дело — солдатское. Подполковник пожал Роме руку, поблагодарил экипаж за службу и уехал. Успокоенная охрана тоже рассосалась по своим постам, наказав «не отсвечивать» лишний раз и не выходить днем из станции. Кокетливая официантка в сопровождении безразличного служивого в штатском принесла завтрак в сияющих судках, развернула накрахмаленные салфетки, умилилась «мальчикам», засмущавшимся такому обхождению, и тоже ушла, оставив наконец солдат в покое.
Так продолжалось неделю. Днем сидели в станции, дежурили посменно на связи, отсыпались. Ночью выходили размяться, покурить осторожно на свежем воздухе, оправиться «по-болыпому»… Прилетел и улетел Леонид Ильич, пробывший в Берлине всего два дня. На второй день после окончания визита поступил приказ сворачиваться и возвращаться в часть.
Так и шла потихоньку служба. Бежишь утром с голым торсом, топая сапогами по обочине автобана, затормозит вдруг рядом с растянувшейся ротой какая-нибудь красотка в открытой иномарке, нарочно протащится на первой скорости рядом с солдатами, постреляет глазками и притопит на педаль, стремительно удаляясь в сторону Западного Берлина. А ты топаешь дальше, день за днем, день за днем. Но размеренное течение гарнизонной жизни вдруг нарушается командой: «Экипаж, сбор! Выезд!». И тогда на середине фильма, например, «Женщина, которая поет» или прямо со стрельбища, или со штурмовой полосы экипаж летит в казарму, за оружием и вещмешками, потом в автопарк; прямо у станции получает боевой приказ и летит по Германии, торопясь к точке связи — одинокой и самодостаточной, но все же только частицей огромной боевой машины — самой мощной ударной группировки советских войск в Европе — ГСВГ. На четыре часа боя в условиях современной ядерной войны была рассчитана полумиллионная группировка, выдвинутая на Запад, непосредственно к границам НАТО.
И когда один раз весь полк был поднят ночью по тревоге и весь снялся с места за сорок минут, выдвинулся несколькими колоннами в разных направлениях в районы рассредоточения — все солдаты знали об этой сухой, в остатке, правде «на случай ядерной войны». Все дороги были запружены войсками. На марше остановилась колонна, собирая с экипажей регулировщиков, высылая их вперед на перекрестки. Покурили, перебросились парой слов со случившимися рядом мотострелками, также поднятыми по тревоге. Те сказали, что получили боекомплект перед выездом, полный. Это было большой редкостью для пехоты и означать могло что угодно.