То, что офицеры спецлужб на самом деле обыкновенные люди, Иванов понял еще в детстве. Потому что вырос среди них, видел их дома и на службе, дружил с их детьми — такими же, как он, обыкновенными мальчишками и девчонками. И никакой сверхъестественной силы не стояло и не стоит ни за КГБ, ни за ГРУ. Простые офицеры, иногда даже больше чиновники, чем офицеры. Живут как все. Грешат, как все. Просто спрашивают с них строже и прав дают немного больше. Но это на службе. А в остальной жизни — они такие же люди и точно так же у них бывают понос и насморк.
Ну а в последние годы Иванову часто приходилось сталкиваться с этими людьми уже по своим непосредственным служебным обязанностям. И он только укрепился в своем внезапном детском открытии о том, что все люди. В том числе: маршалы, большие начальники и политики, министры и известные на всю страну журналисты, партийные боссы и директора огромных предприятий. Японцы, французы, финны, немцы, американцы — все мы просто люди со своими слабостями и страхами. Вроде бы ерунда, а на самом деле такое простое знание, перешедшее в уверенность, — вовсе не ерунда. Одно дело представлять себе все это теоретически, а другое — быть уверенным в этом так же, как и в том, что даже мама с папой иногда ошибаются и вовсе не всемогущи.
«Наверное, мне просто хочется удержать Таню в своей жизни, найти повод быть с ней и при этом не испытывать угрызений совести перед Аллой, перед семьей — ведь это такие разные вещи — одно дело просто измена — романчик на стороне, а вот сложные конспиративные запутки — совсем другое — почти служебная необходимость.» — думал Валерий Алексеевич, растираясь огромным мохнатым полотенцем, оттягивая момент, когда нужно будет выйти из ванной и снова встретиться с Таней взглядом.
Татьяна сама тихо постучалась и вошла в ванную. Нежно поцеловала Иванова в мокрую спину и вытолкнула в коридор:
— Иди звони! И попробуй отпроситься по крайней мере до утра. Нам нужно очень многое рассказать друг другу. Пожалуйста, сделай это для меня! — Дверь захлопнулась было за ней, но тут же приоткрылась, — Поверь, я не собираюсь рушить твою семью и вообще входить в твою жизнь, по крайней мере так, чтобы ты потом винил меня за это.
Но хотя бы еще одну ночь и еще один день подари мне, милый. Просто подари.
Дверь закрылась, зашелестела вода, из негромкого мурлыканья за тонкой стенкой прорезалась вдруг старая хохляцкая песня: «Несе Галя воду.» Защемило сердце, нежность, тщательно скрываемая, невостребованная столько лет, растрачиваемая только на дочку да на стихи в стол украдкой, снова потребовала выхода.
Ах, Таня, Таня! Никто и никогда больше так не совпадал с каждой клеточкой его тела.
Все: каждый волосок, каждое движение, запах, привычки — все в ней совпадало с Ивановым настолько, что ее тело можно было считать своим и чувствовалось оно как свое. Были, конечно, у Валерия Алексеевича женщины до свадьбы… И красивые, и горячие, и просто распутно-заводные. Но только в каждой что-нибудь да разражало, что-то да приходилось терпеть, на что-то закрывать глаза. А вот Таня — как будто из собственной крови была сотворена. Ничего, ни одна мелочь в ней не отталкивала, и все притягивало к себе. В любви совпадали они идеально, теперь, получив некоторый жизненный опыт, Иванов уже понимал это вполне отчетливо. Но почему сбежал он от нее тогда, в Каунасе, несмотря на весь юношеский восторг? Почему даже не вспоминал все эти восемь лет?
Потому что, кроме родного тела, была в ней еще тайна, тела не касающаяся. Тайна жизни, тайна убеждений и характера, планов и воли… своей и, наверняка, по долгу службы — чужой. Неравенство в возрасте со временем бы истончилось, пропало. А вот направленность цели была Иванову непонятной и потому — чужой. Казалось ему, что поддайся он очарованию Тани, и она с радостью возьмет его в свою жизнь. Но жизнь его с того момента перестанет быть своей, будет переиначена, подчинена, переделана… А этого он позволить себе почему-то не мог, как бы ни притягивала его эта славная, единственная в своем роде и такая почему-то родная женщина. «Черт! Приятно с ней быть, лучше ни с кем и никогда не было и не будет. Но как будто с собственной сестрой спишь! — внезапно подумалось Иванову. — Или даже с самим собой!»
Женщины постарше уже давно не привлекали взрослого мужчину. Скорее наоборот, чем дальше, тем больше его тянули невинная свежесть и не успевшие нажить морщинки опыта лица, не тронутые работой и родами гибкие фигурки. Но это так, скорее отрада глазам художника. Иванов успел понять за свои тридцать лет, что приключения тела никогда не заменят совпадения духа. Душевная привязанность, дружба, крепкий тыл — куда прочнее и нужнее для жизни. Да и не встречалось еще ему женщины, для которой всего важнее в нем были бы его мечты, его тщательно скрываемые творческие поиски, его видение мира, в конце концов. Алла была хорошей женой, но чем дальше, тем больше они отдалялись друг от друга. Ей нужны были маленькие домашние радости, уют, прочное материальное благополучие, а как и чем оно создается — это было не так важно. Будь Иванов таксистом или, наоборот, художником — ей было почти все равно — лишь бы у нее был муж, у ребенка отец, у дома — хозяин. Это было нормально, это было хорошо. Но только Валерий Алексеевич по глупости своей все рвался куда-то, все никак не успокаивался в маленьком семейном мирке, никак не хотел признавать приоритет домашнего над внешним, интересы семьи все никак не становились для него главнее проблем окружающего, такого большого и интересного мира.
Иванов вздохнул протяжно, скинул полотенце на кресло в маленькой гостиной и, как был голым, соорудил себе коньяку, подцепил ломтик лимона в сахаре и подошел к окну, прикрывшись на всякий случай тюлевой занавеской. За стеклом отгорал краешек багрово-золотого неба на горизонте. Волны разыгрались не на шутку и теперь уже грозно накатывались на опустевший берег. В полутьме, под внезапно почерневшим везде, кроме закатной полоски, небом, по пляжу прогуливались редкие приезжие чудаки-отдыхающие.
Вот пожилая дама в развевающемся пончо, а вот юная парочка, обнявшись, согнувшись почти пополам, упорно преодолевает порывы ветра. Юрмала! Как ты не похожа на серые пляжи эстонского острова, затаившегося в темноте за горизонтом, за сто миль от тебя в Балтийском море. Пляжи на Сааремаа пустынные и дикие — без скамеек и мусорных контейнеров, без сотен тысяч отдыхающих, без ресторанов и проката водных велосипедов. Только пройдет пограничный наряд. Только сверкнет над морем ночью луч прожектора. Только лежат в прозрачной (не то что здесь!) волне русские мальчики нагишом, радуясь свободе и началу каникул. И мечтают о женщинах, которые когда-нибудь, вот так же, нагие, будут обнимать их и, главное, любить.
Глава 7
Куда крестьянину податься? Иванов в очередной раз посмотрел на часы, равнодушно тикающие на стене, на солнечные зайчики, прыгающие по книжным полкам, играющие на застекленных дверцах и сверкающей полировке секции. Пора вставать. Он не выспался, несмотря на непривычную тишину в маленькой квартирке. Алла еще вчера увезла Ксюшу к теще на дачу. Сегодня воскресенье. Обещал же поехать — помочь с весенне-полевыми работами, но опять не получилось. Сначала затянувшиеся проводы ленинградцев, потом поиски опоздавшего на поезд Тышкевича, забывшего про время в объятиях пышной блондинки-буфетчицы из «Драудзибы». Хорошо хоть что кассеты с отснятым материалом были у Леши, а не то вся работа пошла бы коту под хвост — ведь сумку свою Толик забыл, набравшись при расставании с Анитой и умудрившись потеряться по дороге на вокзал. Очнулся он ночью — в Вагонном парке, в пустой электричке. Кое-как добрался до Смилшу, 12, хорошо хоть Иванов предупредил ночного дежурного, что пропавший Тышкевич может там объявиться.