Расстояние от наблюдательного пункта Хайнштока до этого склона составляет от двух с половиной до четырех километров. В свой бинокль «хензольдт диагон», дающий пятнадцатикратное увеличение — у него только тот недостаток, что он слишком тяжел, и из-за этого видимые в нем предметы, несмотря на сильные руки Хайнштока (Кэте Ленк: «Послушай, у тебя не руки, а стальные тросы!»), через несколько секунд начинают дрожать, — Хайншток может наблюдать за солдатами, как они поднимаются по склону, чтобы сменить часовых в окопах, а чуть позднее, смененные, устало бредут по домам в деревни Винтерспельт, Вальмерат, Эльхерат. Они приходят и уходят маленькими группами, которые легко обнаружить.
Сегодня утром Хайншток не видит ни одной такой группы. На всем пространстве от Ауэля на юге до Эльхератского леса не заметно никакого движения. Склоны гор над Уром пологи и как бы затянуты покрывалом из пустырей, хлебных полей и серо - зеленых лугов. Ничто не шелохнется на матовой при октябрьском освещении поверхности — такими, как сегодня, Хайншток эти склоны давно не видел.
Справа под ним — галдеж галок и хлопанье крыльев, когда он появляется на краю каменоломни, — тоже ничего не происходит. Пустота.
На проселочной дороге из Винтерспельта в Бляйальф никогда не бывает сильного движения. (Ее можно использовать только до Грослангенфельда, потому что Бляйальф находится у американцев.) Иногда появляется «кюбельваген»[14] с офицерами, отправляющимися в соседнюю часть. Или грузовик с боеприпасами. Время от времени, причем довольно регулярно, показывается обоз с продовольствием — три запряженных лошадьми фургона. (Лошади и повозки реквизированы у крестьян.) Часто подолгу вообще никого, кроме связного на велосипеде.
Сегодня Хайнштоку кажется, будто здесь пусто не на какое-то время, а будет пусто всегда. Сосновый лес по ту сторону дороги, из которого иногда выходит Шефольд, сегодня еще более
неподвижен и мрачен, чем когда-либо.
Когда патруль из трех истребителей-бомбардировщиков скрылся из виду, Хайншток распрямился, поднял голову и разогнул колени, подавив раздражение, вызванное тем, что снова не выдержал и присел; он заметил, что сегодня не горит кустарник на обочинах дороги, не взлетают в воздух обломки грузовиков с боеприпасами, не вздыбливается в пламени и не догорает ни один легковой автомобиль. Не слышно криков раненых, которым он часто оказывал первую помощь. Не видно человеческих тел, лежащих в неестественных позах на песке и щебне. Свою машину, старый «адлер», в котором он часто возил раненых на перевязочный пункт в Винтерспельт, он мог оставить в каменном сарае, расположенном через дорогу, напротив въезда в каменоломню, который так зарос, что его почти не было видно, и к тому же забаррикадирован каменными глыбами.
И на противоположной стороне, на склоне горы вдоль реки Ур, тоже ничего — нет, как обычно, этих распластанных теней, совсем маленьких, несмотря на пятнадцатикратное увеличение; Хайншток опознавал их лишь по тому, что пятнистые маскировочные куртки были чуть темнее земли, на которой они лежали, и когда самолеты исчезали, вокруг них собирались другие, вертикальные тени.
Итак, сегодня — ничего. Все выглядит как в те времена, когда Хайншток еще не начал подниматься сюда каждый день. Как летом или прошлой осенью. Пустынные склоны, поля, серо - зеленые луга, на которых ничто не шелохнется, даже когда выхваченные из них биноклем круги через двадцать секунд начинают дрожать. (Только зная эти места так хорошо, как Хайншток, можно было понять, что это кожа, покрывающая живое тело.)
Хайншток отводит бинокль и смотрит вслед улетающим самолетам, которые подтягиваются к югу от Винтерспельта, объединяются в группы. Только теперь ему становится ясно, что сегодня не было обычных последствий шквального многослойного огня из их пулеметов. Сегодня ландшафт под ними не прострочен огненными швами.
В том же квадрате неба, где они только что появились, группы снова соединились в авиаэскадру. Она поднялась в воздух в Мальмеди или где-то еще дальше к западу. «Даже на таком расстоянии и на такой высоте, — думает Хайншток, — ее не спутаешь со стаей птиц».
Кэте, придя к нему вчера (в воскресенье) после полудня, сообщила, что прошлой ночью новая часть сменила прежнюю.
— Мы всю ночь не сомкнули глаз, — рассказывала она. — У нас теперь другие постояльцы, но старый Телен опять устроил так, что они не заняли ни одного помещения в самом доме. Видел бы ты, как он сидит себе и, даже не глядя на унтер-офицера, который пришел расквартировывать солдат, говорит: «В этом доме один старик, три девушки и четыре каморки». А Элиза, Тереза и я стоим рядом. Но унтер-офицер оказался вежливым. Я его даже пожалела. Потом Элиза показала ему двор, и он разместил четверых солдат в пристройке к сараю.
— Но теперь Терезе надо быть какое-то время еще осторожнее, — сказал Хайншток.
Кэте кивнула. У Терезы была любовь с одним из русских, работавших в хозяйстве Телена.
Когда Хайншток ближе к вечеру 3 октября отправился в Винтерспельт купить продукты, он, дойдя до главной дороги, заметил, что теперь и на холмах слева от нее появились позиции, то есть он, конечно, не увидел никаких позиций, а только на середине склона, недалеко от проселочной дороги, разглядел пулеметную точку, а потом еще одну в тени деревьев, у сеновала, принадлежавшего крестьянину Мерфорту. Разыграв полнейшую наивность, он попытался подняться к Мерфортовой полосе луга, но тут же кто-то — он не видел, кто именно, — окликнул его и приказал не сходить с дороги. Это настроило его невесело. Появление оборонительной линии на холмах восточнее дороги означало, что фронт приблизился к нему. Некоторые позиции — он обнаружил их на следующее утро в бинокль — находились не далее чем в километре от его горы. Самое удивительное было то, что он со своей высоты не заметил, как они появились.
О том, что полевая кухня, расположенная в очень уязвимом месте — в амбаре у околицы деревни, исчезла, он уже знал, но никак не ожидал, что деревенская улица окажется совершенно безлюдной. Деревня Винтерспельт тянулась вдоль дороги, и эта пепельно-серая дорога — теперь, в сумерках, она приобрела медный оттенок, — пустынная и безжизненная, то есть такая, какой была до тех пор, пока в Винтерспельте не расположились военные, спускалась к центру деревни, единственному месту, где дома стояли тесно и беспорядочно сгрудившись, а по ту сторону низины, безлюдная и бесшумная, снова шла вверх и потом скрывалась за площадью, на которой высилась церковь. Хайншток был поражен. Все, что Кэте Ленк однажды назвала «лагерем Валленштейна» (это выражение перенесло Хайнштока в его родную Богемию), исчезло с улицы. А ведь раньше в этот час, когда проводилась вечерняя поверка, в «лагере Валленштейна» было особенно оживленно: солдаты группами выходили на улицу и шли на площадку за домом Мерфорта, где было достаточно места, чтобы построить роту. Возможно ли, что больше не было вечерней поверки, этого священного военного ритуала, этого отрывистого рявканья, этого «По-порядку-номеров-рассчитайсь!», этого «Вправо-влево-разомкнись!», всей этой идиотской муштры взрослых людей, с которой Хайншток познакомился еще в императорско-королевской армии? Трудно было в это поверить.
В пивной при гостинице Нэкеля, которая всегда была битком набита солдатами, у стойки стояли два унтер-офицера, жаждавших рассказать Хайнштоку, что они прибыли из Дании и как там прекрасно.
— Занесло же нас сюда, к черту в задницу, — заметил один из них, уставившись в кружку с пивом.
Йоханнес Нэкель взглянул на Хайнштока. Хайншток ответил на его взгляд, но не мог не признать, что унтер-офицер в чем-то прав; пивная Нэкеля, как и большинство эйфельских пивных, настраивала на меланхолический лад, это было плохо освещенное, нетопленое помещение, оклеенное набивными обоями цвета сырой печенки.
По пустынной улице Хайншток дошел до лавки Вайнанди. Арнольд Вайнанди, который мог вести свое дело, потому что в 1942 году в России лишился ноги, кивнул в сторону улицы.
— Удивляетесь, а? — сказал он.
— Что здесь, собственно, происходит? — спросил Хайншток. — Винтерспельт словно вымер.