Лавиния поискала глазами среди прохожих ее отца, того высокого темноволосого мужчину, или ее мать, или хотя бы какую-нибудь служанку в форменном платье, которая, по-видимому, должна была ее всюду сопровождать. Никого не было. Лавинии даже издали было видно, что ребенок очень напряжен. Девочка вцепилась руками в подлокотники коляски. Ее маленькие плечики неподвижно застыли. Казалось, она вот-вот ударится в слезы.
Поддавшись внезапному порыву, Лавиния вскочила и подошла к ней:
— Простите меня, дорогая, но с вами что-то случилось?
На девочке была розовая панамка из хлопчатобумажной ткани, затенявшая ее лицо. Когда она резко подняла голову, чтобы разглядеть, кто с ней заговорил,
Лавиния вопреки ожиданию увидела не залитое слезами, а злое, как у ведьмы, лицо.
— Кто вы такая? Почему вы заговорили со мной?
— Меня удивило, что вы здесь одна. Вы можете самостоятельно справиться с этой коляской?
— Нет, не могу, — отрезала девочка. — А вам-то какое до этого дело?
— Как вам сказать... — Ребенок был до того сердит, что казался почти смешным: этакая разгневанная маленькая кукла с красным лицом и горящими желтовато-коричневыми глазами! — Разве вам не приятно хотя бы то, что кто-то говорит с вами на вашем родном языке?
— Мне бы следовало сразу же догадаться, что вы англичанка. — Яркие глазки презрительно скользнули по неказистому платью Лавинии. — Вы при ком состоите?
— При весьма пожилой даме, — миролюбиво ответила Лавиния. — Во всяком случае, вам она, вероятно, показалась бы пожилой. Но она ушла к друзьям пить кофе, так что я на это время совершенно свободна. — И лукаво добавила: — А вы тоже отпустили свою служанку?
— Ах, эта несносная Элиза больна! А мой брат, обещавший побыть со мной, убежал. Когда папа узнает, он страшно рассердится.
— Вам не слишком жарко на солнце? Хотите, я передвину куда-нибудь вашу коляску?
— Нет, не трогайте ее. Я себя чувствую совершенно нормально.
— Простите, но я должна вам сказать, что лицо у вас прямо горит. Думаю, что от жары.
Девочка приложила руки к щекам:
— Вас это не касается.
— Но разве вам полезна такая жара? Я бы хотела, чтобы вы позволили мне передвинуть вас в тень. Может быть, мороженое...
Светло-коричневые глаза налились яростью, как у попавшей в капкан лисы.
— Вам что — жалко меня? А я не люблю, когда меня жалеют! Я могу преспокойно дождаться, пока вернется Эдвард.
— Тогда почему вы на меня не глядите, а смотрите куда-то поверх моей головы, как если бы меня здесь не было! Вчера вечером в опере вы вели себя иначе.
— Я никогда раньше вас не видела. Не понимаю, что вы такое говорите.
— О, я знаю, что тогда я выглядела лучше, чем сейчас. Я находилась в соседней ложе.
— Та дама — это были вы?
Лавиния тронула рукой свою серую поплиновую юбку:
— Наверное, я сейчас не слишком на нее похожа...
Враждебность во взгляде девочки сменилась интересом.
— Нет, совсем не походите. Почему у вас теперь такой блеклый вид? Вы прислуга?
— В известном смысле. Впрочем, да, конечно прислуга, хотя мне страшно неприятно в этом признаться. Так же, как вам не хочется признаться, что вы чувствуете себя беспомощной в этой коляске.
Девочка вдруг сказала:
— Я плакала. Терпеть не могу, чтобы меня видели плачущей.
Лавиния прониклась невольным сочувствием к ребенку.
— Я тоже этого не терплю. Меня зовут Лавиния Херст. Знаю, что ваше имя Флора — вчера вечером слышала, что вас так называли, слышала совершенно случайно. А вашего брата зовут Эдвард.
— Мама называет его Тедди, словно он младенец. А платье было чье?
— Платье?
— То, красивое, что было на вас. Вы его украли?
Это говорил уже не ребенок, а преждевременно состарившаяся женщина с худым лицом, под кожей которого ясно обозначались кости. Девочка была не по летам развита и наблюдательна.
— Нет, я его не украла. Взяла взаймы.
Флора бросила на нее разочарованный взгляд:
— Ах так...
— В каком-то смысле это было воровство, потому что я не спросила разрешения.
— У своей хозяйки?
— Да.
— Она противная?
Поразительно, каким облегчением было поговорить хоть с кем-нибудь, пусть даже с ребенком.
— Иногда бывает противной.
— А что она скажет, если узнает про платье?
— Не узнает. Я сегодня утром благополучно вернула его на место. Сережки, которые были на мне, тоже ее. Ах ты Господи!..