Весной и летом на ферме Ривасов не знали отдыха. Большую часть летнего сезона я разъезжала с передвижной школой Абеля и Лусинды, остальное же время жила в Санта-Кларе, помогая ее обитателям. Мы собирали овощи, бобовые и фрукты, закатывали консервы, готовили сладости, джемы и сыры из коровьего, козьего и овечьего молока, коптили мясо и рыбу. Летом у домашней скотины рождались детеныши, их появление неизменно меня радовало, я кормила малышей из бутылочки и давала им имена, но стоило мне к кому-нибудь привязаться, как их продавали или резали на мясо, и мне приходилось вырывать их из своего сердца.
В день забоя очередной свиньи дядя Бруно и Торито занимали один из сараев, и, как бы далеко я ни убегала, до меня доносился душераздирающий визг животного. Факунда и тетушка Пилар, перепачканные кровью до локтей, готовили лонганизу, чорисо[12], ветчину и салями, которые я потом уплетала без зазрения совести. Несколько раз за свою долгую жизнь я пыталась стать вегетарианкой, но не выдерживала.
Так в «изгнании» проходила моя юность — это время я вспоминаю как самое светлое. Это были мирные и изобильные годы, посвященные простым деревенским трудам и захватившему меня целиком преподаванию под руководством Ривасов. Я много читала, мисс Тейлор присылала мне из столицы книги, и потом мы обсуждали их в переписке или когда она приезжала на ферму в отпуск. С Лусиндой и Абелем я тоже делилась прочитанным, как и они со мной, и постепенно передо мной открывались новые горизонты. С детства я понимала, что мама и тети принадлежат к ушедшей эпохе, их не интересовало то, что не имело к ним непосредственного отношения или могло задеть их убеждения, но я привыкла их уважать.
Дом у нас был маленький, все мы жили очень тесно; в одиночестве я не бывала никогда. Когда же мне исполнилось шестнадцать, я получила в подарок домик в нескольких метрах от главного дома, который Торито, тетушка Пилар и дядя Бруно построили в мгновение ока. Я окрестила его Скворечником из-за шестиугольной формы и окошечка под потолком. Там я обретала вожделенное уединение, могла что-нибудь изучать, читать, готовить уроки и мечтать вдали от вечной болтовни и густы домашних. Спала я по-прежнему в доме с мамой и тетушками, каждую ночь раскладывала у печки матрас и убирала утром; мне не хотелось сталкиваться с ужасами темноты в Скворечнике.
Помогая дяде Бруно, я приходила в восторг от каждого повседневного чуда — цыпленка, вылупившегося из яйца, помидора, который попадал с грядки прямо на стол; дядя Бруно научил меня внимательно наблюдать и прислушиваться, чувствовать себя в лесу как дома, плавать в студеных реках и озерах, разводить огонь без спичек, погружать лицо в сочный арбуз, с наслаждением вгрызаясь в мякоть, и смиряться с неизбежным расставанием с людьми и животными, потому что, как он утверждал, нет жизни без смерти.
Поскольку ровесников рядом не было и моими друзьями были окружающие меня взрослые и ребятишки, мне не с кем было себя сравнивать и я не страдала от терзаний подросткового возраста; просто переходила от одного этапа взросления к другому, не осознавая этого. По той же причине не коснулись меня и романтические химеры, столь свойственные юности: влюбляться мне было попросту не в кого. За исключением вождя, который предлагал обменять меня на лошадь, никто не воспринимал меня как женщину, я была маленькой девочкой, которую все считали племянницей Бруно Риваса.
От истерички, которой я была когда-то, мало что осталось. Мисс Тейлор, которая познакомилась со мной в ту пору, когда у меня случались припадки бешеного гнева, а стены ходили ходуном от моих воплей, полагала, что сельская местность и проживание в обществе Ривасов дали мне больше, чем все образование, которое она могла бы мне обеспечить; она уверяла, что доить коров полезнее, чем заучивать наизусть список мертвых королей. Физический труд и общение с природой давали мне то, чего я не получила бы ни в одной школе, как я и говорила в ту пору, когда меня собирались отправить к английским миссионерам.
Рассматривая две фотографии — все, что у меня осталось от того времени, — я убеждаюсь, что в свои восемнадцать была прехорошенькой; отрицать это было бы ложной скромностью, однако ни о чем таком я в ту пору не задумывалась, потому что в моей семье и среди местных жителей внешности не придавали большого значения. Никто мне об этом не говорил, а в зеркало я смотрелась, только когда причесывалась.
У меня были темные глаза — ошибка природы, потому что кожа у меня бледная и угольно-черные глаза с ней не сочетаются, — и непокорная грива темных блестящих волос, которые я заплетала в косу и мыла мыльной пеной, получаемой из коры местного дерева. Мои руки с длинными пальцами и тонкими запястьями огрубели от работы на ферме и стирки с отбеливателем, это были руки прачки, как говорила мисс Тейлор, разбиравшаяся в этом деле после работы в приюте. Я носила одежду, которую шили мои тетушки, заботясь исключительно о практической пользе, а не о моде; для повседневной носки хватало комбинезона-«мамелюка» из грубой ткани, деревянных сабо, отделанных свиной кожей; для торжественных случаев — простого бязевого платья с кружевным воротничком и перламутровыми пуговицами.
До сих пор я редко упоминала Аполонио Торо, незабвенного Торито, который заслуживает особого внимания, потому что много лет был со мной рядом при жизни и не покидал после смерти. Полагаю, он родился с каким-то генетическим отклонением, потому что не был похож на обычного человека. Он был гигантского роста, что нехарактерно для нашей страны, где раньше люди были коротышками; это сейчас все изменилось, нынешняя молодежь на голову выше своих дедушек. Будучи здоровенным, двигался он со слоновьей медлительностью, что подчеркивало грозный вид, противоречивший доброй натуре. Он мог бы задушить пуму голыми руками, но когда над ним издевались, что случалось время от времени, не умел за себя постоять, будто осознавая свою силу и отказываясь использовать ее против обидчиков. У него был узкий лоб, маленькие, глубоко посаженные глазки, выступающая нижняя челюсть и вечно приоткрытый рот.
Однажды на рынке его окружили хулиганы, и, держась на безопасном расстоянии, принялись задирать: «Дебил!», «Идиот!» — и бросать камни. Торито не сопротивлялся и не пытался себя защитить, хотя бровь у него была рассечена, а лицо залито кровью. Вокруг столпились зеваки, но тут появился дядя Бруно, привлеченный воплями, и в ярости разогнал обидчиков. «Эта горилла на нас напала!», «Его нужно держать взаперти!» — кричали они, но отступили и наконец, чертыхаясь, ушли.
Я вижу, как Торито сидит на скамейке — на стульях он не помещался, — подальше от печки, потому что ему всегда было жарко, и вырезает ножичком деревянную зверюшку для детей, которые приходили в дом, привлеченные печеньем Факунды. Те же дети, которые поначалу так его боялись, вскоре бегали за ним по пятам. Мы, женщины, спали в доме, но Торито нужен был простор и свежий воздух, и, если не было дождя, он забирался с одеялом под навес. Спал вполглаза, вечно настороже. Тысячу раз я оказывалась в его объятиях, просыпаясь от ночного кошмара. Торито слышал, как я кричу, прибегал первым и укачивал меня, как младенца, напевая: «Спи, моя девочка, спи-засыпай, Бука ушел и не вернется».
На природе Торито чувствовал себя как дома. Думаю, он понимал язык животных и растений; мог успокоить необъезженную лошадь, тихонько с ней поговорив, и ускорить рост посевов, наигрывая на губной гармошке. Он предсказывал погоду задолго до того, как появлялись первые известные дяде Бруно признаки грядущей перемены. В городе он казался неуклюжим и грузным, но на природе преображался, превращаясь в чуткое существо, способное вслушиваться в происходящее вокруг и угадывать эмоции людей.
12