Что такое человек один среди афганцев и среди пустыни, без защиты и без документов, до омерзения грязный после трёхдневного ползания по блок-постам с налётами и обстрелами, и вооружённый лишь старой видеокамерой с коцанным кассетодержателем на резиночке?… К тому же Александр видел, как напряглись лица тех, кто был в машине, как бритвой резанули по нему глаза старика-водителя, когда на блок-посту прозвучало слово «шурави»…
Когда старик-водитель зачем-то остановил своего простреленного железного динозавра, секундный страх по-настоящему заставил забиться сердце. Но остановка была вовсе не для того, чтобы прикопать русского в пустыне. Старик достал какую-то коробочку с маленькими зелёными шариками и бросил часть из них себе в рот. Наркотик, что ли? А потом сказал:
— Москава — карош. Русия карош. Дустум карош. Ахмад Шах карош. Талиба — палох.
После чего снова пришпорил своего бронтозавра. И тем самым словно разрешил напряжению раствориться в воздухе. Как оказалось, за рулём — беженец от своей гражданской войны, что разразилась в Таджикистане после распада СССР. Беженец был не «вовчиком», не был он и «юрчиком» — не принадлежал, в общем, ни к одной из противоборствующих сторон. Был он — чужая жертва в чужой войне. И теперь вот застрял в Афганистане. Но из слов его лилась такая тоска по родине, причём именно по советской родине, что буквально сжималось сердце! От осознания невозможности хоть чем-то помочь ему…
Рухнула империя. Вот ещё один её след — эта пробоина в ветровом стекле, прямо против лица… Здоровая, миллиметров двадцать, от зенитного, должно быть, пулемёта. Странно связывала она, эта пробоина, его с тем лейтенантом или прапором, что ехал здесь старшим машины, вглядываясь в горы, с которых и хлестнула ему в лицо последняя очередь…
И крутился в голове куплет из старой солдатской песни, тех ещё, афганской войны, лет:
Вообще говоря, Афганистан 1997 года уже не был в целом враждебен «шурави». Если в каких-нибудь горах под Джелалабадом к кочевым пуштунам в руки попадёшься — тогда пиши пропало. Но тут, на севере, где узбекский властитель генерал Дустум в Ташкенте дом имел, да и с Россией был вась-вась, — тут всё было внешне мирно. Никто не смотрел враждебно. Чуже, как на чужака, — да. Но без вражды. Время лечит, действительно. Южнее Саланга, в царстве Ахмад Шаха, было наверняка более опасно. Но и там — даже эти самые «львы» «льва Панджшера», эти масудовские головорезы, враждебности не проявляли. Как забыть эти слова: «Ну, руси, будем душман добит»? А этого маленького танкиста на блок-посту, что всё угощал гроздью роскошного винограда? А когда Александр, боясь, что потом пронесёт, отказывался под предлогом, что грязный, мол, виноград, — танкистик с готовностью обмакнул кисть ягод в ведро с не пойми какой водой и радостно протянул её снова?
Чисто человеческое движение души. После того как Александр поучаствовал минутно в бою, отогнав талибский истребитель от блок-поста. Вроде даже боевое товарищество у него с этими «духами» сложилось. Винограда оторвал пару ягодок — не обижать же человека. Повезло, живот остался на месте. Видать, и впрямь помыл ягоды танкист…
Ещё одним образом мирного, хоть и воюющего Афганистана в сознании Александра стал тогда продавец под навесом на рыночке в каком-то селении под Чарикаром, пытающийся продать скрученный в бывшем общежитии советских специалистов водопроводный кран. Все остальное, чем торгуют многочисленные дуканщики, — по сути, продукция натурального хозяйства: рис-изюм-кишмиш, ножи-мотыги, ткани ручной выделки. В каждом кишлаке всё это производится, так что вынос этого добра на рынок, где все такие же, как ты, производители риса-кишмиша, товарообмена, по сути, не обеспечивает. И значит, нет прибыли.
Золотые времена торговли, сказал тогда дуканщик, у которого Александр смеха ради сторговал паранджу для московской жены, ушли вместе с советскими. Солдаты покупали аппаратуру, джинсы, а люди везли это из Кабула и Пакистана. А потом советские ушли. А свои покупать это всё не хотят.