Черные носилки ждали ее у паперти, и в них был он сам, одетый пышно и мрачно в долгополое, с вырезными рукавами платье, щедро подбитое никогда не виданным ею соболем. Когда она садилась в носилки, ей послышался за спиной шепоток, пробежавший среди выходящих прихожан, но тут плотные занавеси сомкнулись, шум стал глуше, а свет исчез. Носилки привезли их к очень старинному мавританскому дому; он стоял в предместье, уже за крепостной стеной, и был укрыт высоким дувалом. Стойкий дух сандала и розы наполнял каждую трещинку, каждую ложбинку арабесков, сплошь оплетающих стены и многосводчатые потолки. Слабо освещенные покои были полны вкрадчивого молчания ковров - ничто не скрипело под ногой, не падало со стуком на камни, отзываясь эхом в каждом закоулке. Чем дальше вел ее под руку хозяин, тем больше ароматов сплеталось в густеющем воздухе. Путь окончился в довольно высоком расписном покое. Лепестки живых роз (откуда? - зимой!) медленно опадали с деревянной галерейки, и на этом вся Византия заканчивалась. Прочее было Мавританией, только Мавританией. "У меня две Отчизны... Но одна скоро падет..." Он оставил одну ради другой, но этот осколок нежно хранит у сердца. Покой был пуст. Тонкий дымок кудрявился над курильницами, и сладкий холодок ладана чувствовался в этом дымке наравне с приторным, почти удушливым благоуханием неизвестного вещества. На Алессандрину этот запах нагнал тоску. - Скоро ли начнут собираться? - спросила она, проходя по коврам к столу. Карлос смотрел на нее и вспоминал графа Мирафлор. Она не похожа ни на одну из двоих, принесших ему беду. Она - мед и золото, чистый мед и чистое золото, мед в ее темных глазах, золото - в мелко завитых волосах, и вся она точно припорошена им: проведи пальцем по выступающим позвонкам, и на пальце останется золотой налет. - Все уже в сборе, донна, нам некого больше ждать. Между ними сиял карафинами и блюдами стол; стол походил на город, полный арен и мечетей. Они смотрели друг на друга поверх сияющего града-на-столе. Розовые лепестки соскальзывали с ее гранатового платья, но оставались на волосах. "Ты умница, ты догадаешься..." - Вы верно меня поняли, донна. Вы мой единственный друг, и вы дама; я почти не солгал вам, когда говорил о дамах и друзьях. По ее молчанию он подумал было, что гостья сердится, и удивился, когда, не сказав ни слова, она села и позволила налить себе полный бокал вина. Вместо двух высоких кресел был диван, полукругом огибающий стол, и их, севших рядом, не разделяло даже самой маленькой подушки. - Вы дадите мне знать, когда мое общество вам наскучит, хорошо? Она кивнула, подняла бокал и краем его задела край д'Агиларова бокала звон - должно быть, это излюбленный обычай Венеции, где стекло такое звонкое. - А сейчас, донна, будет маленькое развлечение. О ней только и говорят в городе, и я нанял ее на этот вечер нарочно, чтобы показать вам... Алессандрина подумала, что об этом тоже - всенепременнейше - будут говорить в городе. Заиграла музыка, вначале чуть слышно; она так играла долго, словно настраивая слух и зрение; с появлением танцовщицы музыка стала громче, точно та принесла ее в своих волосах. - Ее зовут Арана. Это фамилия, но звучит, как языческое имя. Говорят, дон Кристобаль от нее без ума... "Арана" было последнее, отчетливо расслышанное Алессандриной, потому что горячая и невесомая рука обняла ее, и пальцы погладили плечо сперва поверх рукава, а потом, перебравшись чуть выше - по открытому телу. Арана танцевала танец, неизменный со времен Тира и Гадеса. Одно за другим спадали с нее семь ее покрывал. Алессандрина смотрела на Арану, ощущая тепло, льющееся от обнявшей руки... ... Дон Фернандо стискивал со всей силой жаждущего. ... Дон Карлос до сего дня обнимал, конечно, не как друг, вовсе нет. Просто он до того стосковался по женщинам, что обнял бы любую, не склонную врать. Обволакивающее объятие вытягивало из нее последние мысли, оставляя одну только о том, что, кажется, кажется... Дальше слов не нашлось. Вернее, она побоялась назвать кажущееся словами. Если они так и будут глазеть на Арану, оба делая вид, что его руки нет на ее плечах, то это будет предательством. Ее предательством. Одна предала его, рассказав про корону. Ей, Алессандрине, и рассказывать-то ничего не надо: не замечай себе обнимающую руку. Ведь он-то уже сделал и первый, и второй шаг, и третий... И у него нет права хватать ее в охапку и валить на перину! Наученный горьким опытом, Карлос отпустит ее, и до самого прибытия галеры будет ей другом. Он сам возвел ее в свои друзья. А для прочих довольно и признаков того, что они - любовники. Она повернулась, и встретила его взгляд. Просто смотреть друг на друга дольше, чем два удара сердца, они не могли. Кружилась Арана, скинув последнее покрывало. Падали из темноты в темноту лепестки.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ.
В КОТОРЫЙ НЕЧАЯННО ВСЕ РЕШАЕТСЯ НЕ НАДО ЛУЧШЕ ДЛЯ МОНЫ АЛЕССАНДРИНЫ, НЕ ОЗАБОЧЕННОЙ БОЛЕЕ ЧУЖИМИ ДЕЛАМИ.
Он очнулся, почуяв, что уже недалек рассвет. Волосы Алессандрины щекотали ему подбородок и горло, они пахли вчерашними благовониями и ею самой. Ночью он звал ее каким-то коротким именем... Али. Да, именно так. Имя дому под стать. Костяшками пальцев он провел вдоль ее голой спины. С края ложа потянул на ощупь меховое одеяло, закутал ее - даже не проснулась. Не дама, не супруга - подруга. Подруга... Спи, моя подруга. А что ей мешает и впредь оставаться его подругой? Уединенный дом, хоть вот этот; молчаливая прислуга, лучше из морисков, они дорого ценят защиту знатного христианина, а вскоре будут ценить ее еще дороже; дети - дважды бастарды, пусть. Главное - насмешкам, песенкам и сплетням - всему этому позору путь сюда заказан. Ничто из этого не вспоминается рядом с Али. Рядом с Али все так, будто он - прежний, и не нынешняя, а прошлая зима свистит в ставнях сырыми ветрами. Как же у нее это выходит? Как будто она берет в себя его память, а ему позволяет не помнить. Сейчас она спит, и память вернулась. Но она проснется, и он снова станет самим собой - кабальеро, идальго, грандом. Соблазнителем, как этой ночью, без меры и удержу. Без меры и удержу. Ни одного "Оставьте!", ни одного "Прошу вас!..", ни одного "Нет!!" этой ночью он от нее не услышал. Ну да... Она все время помнит, кто он такой. И старается держаться так, чтобы ни звуком, ни взглядом не напомнить ему об этом. И ей удается уследить за каждой мыслью своей о нем, за каждым вздохом, за каждым мимолетным движением... В этом все дело. Он блаженно вздохнул и зарылся лицом в ее волосы. Все как прежде. "Могу стать вашей, ежели захотите. И обойдусь вам совсем не дорого..." Мало же ей надо! В самой глубине души что-то задребезжало и треснуло. Как же ей мало надо. А что он может, кроме этого? Что? Что? Он выпустил спящую из объятий, встал, неслышно зашагал взад-вперед возле ложа, на ходу продевая руки в широкие рукава домашней симарры. Кроме этого дома да звания своей любовницы он ничего не может ей дать. Не сбежать ли? Недалёко Африка. Там Альджерия, Тунис, другие державы полумесяца. Отступись от Назореянина, и тебя примут. Каково тебе покажется быть старшей и любимой женой, сладко спящая Али? Пустое... Что тогда? Рим? Развод? Он остановился. А почему нет? "Почему нет?" - яростно прошептал он, чтоб до конца увериться во внезапно возникшем намерении, и оглянулся в испуге - нет, не проснулась, слава Богу. Мысли заскользили как стремительные эфы по раскаленному песку. Иные разводу предпочли бы убийство. Есть немало способов, тонких, ловких и верных. Усилием воли он заставил свои мысли свернуть с этой торной дороги на дорогу, ведущую в Рим. Итак, Рим. В Риме его знают многие, и сам он известен многим. Толика золота, и прелаты с охотой склонят слух ко смиренным мольбам раба Божия Карлоса. Дьявол, да ведь на том турнире Исабель поклялась за него, лежащего без памяти, что если он снова начнет судиться со своей супругой, имя его будет предано позору! Куда уж больше позора, моя королева, куда уж больше! А хотя... Хотя, речь, кажется, шла о том, что он не должен оспаривать законности брака... Ну, так он и не оспаривает! Брак законен, брак трижды законен, и четырежды действителен, и этот действительный и законный брак с донной Элизабетой он хочет расторгнуть. Почему? А это сейчас не суть важно. Важно, что, добившись развода, он получит свою Алессандрину. Всю, как она есть, золотую, медовую, насмешливую, кортезану и дочь кортезаны, венецейскую лазутчицу, королевскую пассию... За неплотно прикрытыми ставнями мало помалу светлело. Она проснулась и смотрела на него с постели, не говоря даже "Доброе утро!" И сразу стало ясно, сколько же глупостей он наделал за одну эту ночь. "Вложи свечу своего раскаяния в холодные пальцы умершей невинности ее..." Он хотел рассказать ей все, до чего додумался, ожидая ее пробуждения, и не стал ничего рассказывать. Нечего стало сказать, пропали куда-то слова, красивые и обычные, всякие, все до единого, какие могут быть, и он беспомощно ждал, что скажет она, а она молчала. А она молчала - у нее не было нужды говорить. Она думала: до конца жизни пролежала бы вот так под его виноватым взглядом, в нежной полутьме мавританской спаленки, потому что около полуночи время порвалось, неравные части его разметало, и та Задумавшись, она не заметила, как рваное время снова слилось и спрямилось, являя мысленному взору день прошедший и день предстоящий, оглашенный воем охотничьих рогов, крепким топотом копыт по сухой земле, кликами и треском веселого огня. - Что будем делать? - спросил он, - я - не знаю... А ты? Она покачала головой. - Есть хочешь? Она раскрыла глаза, словно бы проснулась окончательно: - Еще бы нет, мой друг, еще бы нет! - сказала хрипловатым низким голосом, в котором уже слышался хохоток, и села в постели, ладошкой прижимая на груди простыню.