Глава ХСII
В моем вертограде, в тени моей смоковницы
Нет нужды, думается мне, описывать вам, молодые люди, как ликовали мы, собравшись снова под родным кровом, и как велика была радость матери, когда все ее птенцы слетелись к ней под любящее крыло? Эта радость была написана на ее лице, и она коленопреклоненно возносила за нее благодарение небу. В нашем доме места хватило бы для всех, но тетушка Этти остаться не пожелала. После того как она почти три года заменяла мать нашим детям, сложить с себя эти обязанности ей было мучительно больно, и, будучи отодвинута на второй план, она отказалась даже жить с детьми под одним кровом и переселилась вместе с отцом в дом на Бэри-Сент-Эдмондс, неподалеку от нас, где и продолжала втихомолку баловать своих старших племянника и племянницу. Примерно через год после нашего возвращения в Англию скончался мистер В., ямайский плантатор. Он завещал Этти половину своего состояния, и тогда мне впервые открылось, как велика была привязанность к ней этого достойного человека, который таким способом выразил ей свою вечную любовь, несмотря на то что она его отвергла. Одному богу известно, какую часть капиталов своей тетушки успел с тех пор растранжирить мосье Майлз! Сколько стоило его производство в чин и обмундирование; его роскошные парадные мундиры; его карточные долги и разного рода маленькие приключения! Или вы думаете, сэр, что мне неведомы свойства человеческой натуры? Разве я не знаю, во что обходится посещение трактиров на Пэл-Мэл, petits soupers {Интимные ужины (франц.).}, игра — хотя бы даже по маленькой — в "Кокосовой Пальме", и разве для меня секрет, что джентльмен не может позволить себе все эти удовольствия на пятьсот фунтов в год, которые я ему отпускаю?
Тетя Этти твердо заявила, что решила остаться старой девой.
— Я дала обет, сэр Джордж, не выходить замуж, пока не встречу такого же хорошего человека, как мой дорогой папенька, — сказала она, — и так ни разу и не встретила. Да, бесценная моя Тео, ни разу, и даже вполовину такого хорошего, и сэр Джордж пусть зарубит себе это на носу.
И все же, когда добрый генерал умер, — в весьма почтенных летах и спокойно приемля кончину, — больше всех, мне кажется, оплакивала его моя жена.
— Я плачу потому, что недостаточно его любила, — говорило это нежное создание.
Этти же держалась спокойнее, во всяком случае, с виду; она продолжала говорить об отце так, словно он все еще был жив, припоминала различные его шуточки, его доброту и неизменную любовь к детям (тут лицо ее светлело, и в такие минуты она казалась молоденькой девушкой), и подолгу сиживала в церкви, подняв ясный взор к мраморной плите, на которой было высечено его имя, перечислены некоторые его добродетели и — редкий случай — не прибавлено ни крупицы лжи.
Мне казалось порой, что мой брат Хел — предмет полудетского увлечения Этти, навсегда сохранил власть над ее сердцем, и когда он десять лет тому назад приехал повидаться с нами, я рассказал ему про эту давнюю влюбленность в него Этти, не без тайной надежды, признаться, что он попросит ее заменить ему миссис Фанни, которая к тому времени уже покинула земную юдоль. Моя жена (с ее вечной склонностью считать себя жалкой грешницей) не переставала с тех пор терзаться из-за того, что она, как ей справедливо казалось, недостаточно глубоко скорбит об этой утрате. Хел же, приехав к нам, был безутешен и клялся, что нет и не будет на свете другой такой женщины, как его Фанни. Наш добрый генерал, который тогда еще был жив, снова принял его под свой кров, как когда-то, в счастливые дни нашей юности, и дамы играли ему те же песенки, какие он слушал еще юношей в Окхерсте. С размягченным сердцем мы все предавались сладким воспоминаниям, а Гарри неустанно изливался перед Этти в своей безысходной печали, снова и снова перечисляя все достоинства своей покойной супруги, а заодно с нежностью вспоминал и дорогую тетушку Ламберт, которую он любил всем сердцем, и эти столь горячо воздаваемые ей хвалы были, разумеется, как елей для ее верного супруга, из чьей памяти ни на секунду не изглаживался ее светлый образ.
Генерал Хел получил назначение в Париж как представитель американского генерального штаба и покинул нас, облачившись в желто-голубой мундир (с легкой руки мистера Фокса и других господ вошедший в моду и у нас); он был весьма обласкан при версальском дворе, невзирая на то, что представить его христианнейшему из королей и его супруге взялся маркиз де Лафайет, который был не в большой чести у королевской четы. Насколько я понимаю, виргинский генерал пришелся очень по душе одной маркизе, и она, не долго думая, вышла бы за него замуж, не окажи он сопротивления и не укати обратно в Англию, где все, а в особенности Этти и ее отец, готовы были слушать его восхваления покойной супруги. Мы же, хорошо знавшие этот образец добродетели, хотя и старались вежливо внимать Хелу, не могли все же полностью разделять его восторги и были порой в затруднении, когда наши дети принимались расспрашивать нас "об этом ангелочке" — жене дядюшки Хела.
Генерал Ламберт и генерал Хел, я, капитан Майлз и преподобный Блейк (через год после моего отъезда из Америки он был тяжело ранен в битве при Монмауте и вернулся в Англию, где, сменив армию на церковь, получил от меня приход) любили за бутылкой вина разыгрывать заново старые баталии революционных лет, и священник частенько восклицал при этом:
— Клянусь Юпитером, генерал (сложив с себя офицерское звание, он перестал призывать в свидетели бога), вы — тори, а сэр Джордж — виг! Он всегда критикует наших военачальников, а вы всегда стоите за них горой, и прошлое воскресенье, когда я возносил молитвы за нашего короля, я слышал, как вы громко повторяли за мной эти священные слова.
— Истинная правда, Блейк. Я молился, и притом от всего сердца. Я никогда не забуду о том, что носил его мундир, — говорит Хел.
— Ах, если бы Вулф прожил еще двадцать лет! — говорит генерал Ламберт.
— Ах, — восклицает Хел, — послушали бы вы, как отзывался о нем генерал!
— Какой генерал? — спрашиваю я (чтобы его поддразнить).
— Мой генерал, — говорит Хел, встает и наполняет бокал. — Его превосходительство генерал Джордж Вашингтон! За его здоровье!
— От всей души! — говорю я, но по лицу священника вижу, что либо тост, либо кларет ему не по вкусу.
Хелу никогда не надоедало говорить о своем любимом генерале, и как-то вечером во время одной из таких дружеских бесед он поведал нам, как впал однажды в немилость у генерала, к которому был так душевно привязан.
Нелады между ними начались, как я понял, из-за господина маркиза де Лафайета (о коем уже упоминалось выше), сыгравшего немалую роль в истории последних лет и столь внезапно исчезнувшего с горизонта. Военные заслуги полковника Уорингтона, его чин, его общепризнанная храбрость, казалось, должны были бы обеспечить ему продвижение по службе в континентальной армии, на деле же было так, что стоило появиться какому-нибудь молокососу вроде мосье де Лафайета, как Конгресс тут же награждал его чином генерал-майора. Хел с прямотой старого вояки позволил себе несколько презрительно отозваться о некоторых назначениях, производимых Конгрессом, где жадные до чинов и не слишком разборчивые в средствах офицеры действовали с помощью всевозможных низких интриг и подкупа. Мистер Уорингтон, — быть может, в подражание своему ныне столь прославленному другу из Маунт-Вернона, — избрал для себя другой путь: он хотел и на войне оставаться джентльменом. Разумеется, он не отказывался от положенного ему жалованья, но тратил его на обмундирование своих солдат и на прочие их нужды, а что до чинов, то это, заявлял он, его меньше всего интересует, и ему все едино — служить ли родине в чине полковника или в другом более высоком звании. И можно не сомневаться, что при этом он позволил себе несколько весьма нелестных замечаний по адресу некоторых старших офицеров армии Конгресса, их родословной и причин продвижения по службе. Особенно же бурное негодование вызвало в нем внезапное повышение в чине вышеупомянутого молодого француза, офицера республиканской армии, — маркиза, как все привыкли его называть, и, кстати сказать, общепризнанного любимчика самого главнокомандующего. После того как злосчастный сумасброд Ли был взят в плен и опозорен, во всех континентальных войсках не осталось бы и трех офицеров, владеющих языком мосье маркиза, благодаря чему Хел имел возможность ближе познакомиться с молодым генерал-майором, нежели все другие его однополчане, включая и самого главнокомандующего. Мистер Вашингтон добродушно отчитал своего приятеля Хела за то, что тот, по его мнению, завидует безусому офицерику из Оверни. Глубочайшее уважение и почти сыновняя привязанность, постоянно выказываемые ему восторженным молодым аристократом, пришлись мистеру Вашингтону по душе, а помимо того и некоторые весьма серьезные соображения политического характера понуждали его не отказывать маркизу в покровительстве и дружбе.