Чем он провинился? Почему Королева указала на него?
Нет ответа.
'Ты еще надеешься на справедливость? Смешно'.
Не надеется.
Доминик забился в угол, прижался лицом к теплой и чуть влажной от духоты металлической стене. Страшно? Нет, не то. Безысходный ужас, вот более верное определение; охота кричать и биться в истерике, мышцы сводит судорогой от животного желания сбежать.
Некуда.
Минуты текут, шурша, точно в песочных часах. Из-за полумрака чудится, будто запертая дверь и стены смыкаются, стремятся раздавить.
Приходил Натанэль и собственноручно принес ужин, но Доминик ни удивился тому, что элитник заботится о нем, ни притронулся к еде. Царапал коротко стрижеными ногтями стену, тупо смотрел в одну точку.
Постепенно страх перегнил в безразличие. Вывернут наизнанку. Уничтожат. Хуже смерти, хуже боли — не привыкнуть, не смириться; Доминику остается несколько часов.
Можно страдать, а можно выспаться.
Измотанные нервы решили за Доминика.
Проснулся он от вспышки, свет выдернул его из забытья, будто окатили ледяной водой. Он зажмурился, пытаясь рассмотреть визитера; болезненно затрепыхалась мысль: утро. Все кончено. Так быстро.
— Привет.
Голос не принадлежал Натанэлю. Кто?
Эдвин… что он здесь делает?
Доминик сел на полу, прикрыв лицо ладонью. Скривился. Хоть в последнюю ночь он может оставить в покое?! И где раздобыл код от двери?
Полоска света озаряла Эдвина со спины, отчего тот казался демоном, горгульей из черного камня. В руках Эдвин держал надрезанный апельсин.
— Привет, — повторил мучитель, подкинул фрукт на ладони, — Кажется, разбудил тебя?
— Да, — Доминик изучал линию света. Будто связка игл.
— Тебя избрала Сама? — Эдвин ухмыльнулся. Снова подкинул апельсин, — Что ж, не буду говорить, что сочувствую тебе… хотя, ты вряд ли заслужил подобное. Королева карает достойных. Зачем Ей жалкая тварь вроде тебя?
— Не знаю, — оскорбления Доминик проигнорировал. Свет и апельсин. Оранжевое переламывается прямым углом, искрит.
Эдвин сел на корточки.
— Королева ненавидит всех, кроме дочерей. Она бы уничтожила и элитников, если бы не… необходимость. И тех, кого выбирает….
— Взламывает тело и разум, — смуглые узкие пальцы врылись в сочную мякоть. Рвалась пленка и капал кисло пахнущий сок. — Уничтожает все в тебе. Чистая ненависть. Ничего кроме ненависти…
Эдвин шепчет на ухо, будто собираясь затем поцеловать свою жертву. Слышно, как лопаются крупные капсулы-клетки апельсина, истекает липкая рыжая кровь. Доминика тошнит от этого запаха, от духоты и ужаса; лучше бы Эдвин избил, изнасиловал его…
— Пожалуйста…
— Каковы твои кошмары? Не говори: Королева знает. Она поселит тебя в них, в лабиринте, где платиновые пауки заползают в рот и выгрызают путь сквозь череп, а ониксовые черви селятся в костях. Запомни меня: я дарил тебе наслаждение по сравнению с тем, что предстоит…
— Зачем? — Доминик вскочил. Он задыхался, слова — и запах, искисло-горький, брызги оседают на щеках и одежде, — Зачем ты пришел? Как…и зачем?!
— Попрощаться, — рассмеялся Эдвин. — Дверь открывается снаружи.
Измочаленный апельсин упал под ноги.
Эдвин положил мокрые руки на плечи Доминика.
— Попрощаться… и поразвлечься. Напоследок. Пока ты — еще ты. Ты сам разденешься или…помочь?
Клякса рыжего на полу и за дверью. Доминику хочется орать, выбиваться, кусаться. Он смотрит в одну точку. Нет — в две. Дверь и раздавленный фрукт.
Похоже на огненную реку Царства Мертвых.
Не страшно. Он уже за гранью.
И, закрыв глаза, ныряет в нее.
— Эй, твою мать! — Эдвин где-то на том берегу. Почему лежит? Он ведь заставлял раздеться и сдаться, а тут шкурка… и свет.
Бежать.
Доминик выскочил наружу, хлопнул за собой грузной дверью. Мигнул зеленым электронный замок.
'Открывается снаружи'.
Эдвин попался в свою же ловушку, вот смеху-то. Только Доминику не до веселья.
Бежать, бежать… убьют — пусть. Инстинкт самосохранения раздавлен, вроде апельсина.
Стук шагов и собственного сердца. Колени подгибаются от непривычно долгого бега, Доминик привык сдаваться; не теперь. Все или ничего.
Это почти весело.
Коридоры полупустынны. Несколько раз наталкивался на полузнакомых людей, те провожали его безразличным взглядом. Несется куда-то третьесортник, да и пусть, кому он нужен?
Пару раз растянулся на скользком полу, кубарем прокатился с лестницы. Царапины и ушибы — пускай. Какая разница, в хорошем ли состоянии будет его труп?